Цепь

Вежливый. Ни разу, как говорит Михейкин, голоса не повысил. Подлец!.. Убийца!.. А дальше было так: бандиты набросили петлю на Бородина. Один из них взялся двумя руками за конец веревки и начал медленно тянуть его к земле. Страшная, должно быть, сила была в тех бандитских руках. Тело Бородина оторвалось от земли и повисло… Так и держал бандит веревку, пока последняя судорога не вышла из тела Ивана Григорьевича. И только после этого он отпустил конец Мертвое тело Бородина гулко ударилось о землю…

Рассказ Михейкина потряс меня до глубины души. На царской каторге, на фронте мне не раз приходилось видеть, как умирают люди, Но, представив последние минуты жизни Бородина. Мне стало жутко — Какой силой воли, верой в себя и в свое дело нужно обладать, чтобы так героически и стоически принять мучительную смерть! А я., Я усомнился в честности этого человека, не разобрался в нем, не увидел героя. Я должен сделать все, чтобы банда “поручика Викентия” была уничтожена, а сам он попал в руки революционного правосудия и был справедливо наказан им. Я никогда не буду чувствовать себя полностью счастливым и спокойным, пока не сделаю этого, не выполню клятву, данную сейчас над могилой настоящего большевика Ивана Григорьевича Бородина…”

…И вновь знакомая запись: о встрече комиссара Орла с академиком Лазаревым, спор с немецким журналистом Брауном Об этом я тоже читал в отрывке из повести Клычева Интересно… Святослав Павлович выбрал для публикации в газете два совершенно разных фрагмента но своей книги и почему-то объединил их…,

“…Сегодня был у Дзержинского. Ведь я его “крестник”.

В январе восемнадцатого года я вернулся с фронта и пришел в Московский комитет партии, чтобы узнать, куда определяться на работу. Во время разговора с секретарем МК в кабинет, постучав, вошел высокий человек в шинели до пят Он протянул руку секретарю, молча кивнул мне и отрывисто спросил: “Я не помешал?” Секретарь ответил: “Нет, Феликс Эдмундович, наоборот, даже можете помочь. Комиссар Орел вернулся с фронта, и вот решаем, куда его направить на работу” Дзержинский быстрым взглядом оглядел меня, сунул руки в карманы шинели и сел на стул, у стола “С какого года вы в партии, товарищЯ?” — спросил он. Я ответил. Откровенно говоря, я, представлял себе Дзержинского другим. Старше, что ли… А здесь, рядом со мной, сидел молодой еще человек. “Кто вы по профессии?” — снова спросил Дзержинский. “Физик”. “Прекрасная профессия!..” В его голосе прозвучала грусть. Он вынул руки, положил на колени. “Я могу предложить вам работу, — сказал он. — В ЧК”. “У меня нет сыскного опыта”. “У вас есть другое, более ценное, — усмехнулся Дзержинский, — окопный опыт, опыт каторги, — он уже держал в руках мою анкету, — и шесть лет в рядах партии. В двенадцатом году не многие вступали в РСДРП большевиков. Ну как, согласны?..”

И вот сегодня Дзержинский вызвал меня. Едва я вошел, как он тут же спросил:

— Почему за вас ходатайствует академик Лаза­рев? Почему вы сами не написали рапорт с просьбой отпустить вас к нему!

— Потому что, дав ему принципиальное согласие, я до сих пор не убежден, должен ли это делать.

— Скажу вам откровенно, лично я против. Но в данном случае, наверное, прав академик Лаза­рев. Вы нужны нам, но еще больше нужны сегодня науке, Петру Петровичу Лазареву и Ивану Михайловичу Губкину.

Он замолчал. И внезапно заговорил совершенно о другом:

— По поводу вашего рапорта. Я не возражаю против того, чтобы вы возглавили операцию по ликвидации банды “поручика Викентия”. Он нам очень мешает. Далее. Меня заинтересовало ваше сообщение о журналисте Брауне. Из других источников нам уже известно, что он пытается проникнуть в круг крупных московских ученых. Теперь в орбите его внимания — профессор Остальский…

— Феликс Эдмундович, я хорошо знаю Генриха Петровича..

— Мне известно об этом… Дело в том, что он работает в Госплане, — заметил Дзержинский, — а там постоянно происходит утечка информации. Наши товарищи вышли на инженера Жука, Владимира Петровича. Кстати, он тоже, кажется, часто бывает в доме Остальского. Вы хотите что-то сказать?

— Я знаю и инженера Жука. И мне известно почему он бывает в доме профессора Остальского.

— Почему же?

— On влюблен в племянницу профессора в Веру Васильевну Остальскую. Видите ли, Феликс Эдмундович, на инженера Жука еще три месяца назад вышел именно я. А потом передал все материалы в отдел с просьбой поручить другому сотруднику заниматься Жуком.

— Почему вы так поступили? — строго спросил Дзержинский.

— Я… люблю Веру Остальскую. И потому я не чувствовал для себя возможности заниматься дальше делом инженера Жука.

— А-а, — улыбнулся Дзержинский. — Следовательно, вы уже не любите Веру Васильевну Остальскую?

— Нет… почему же… — Я смутился и не знал, что ответить.

— Любите?.. В гаком случае обязательно побывайте у Остальских И решайте: или — или… В любви, как и в нашем деле, должна быть полная определенность. И на прощание. Прошу вас помнить, где бы вы ни работали, вы остаетесь чекистом. Желаю успеха!..”

“…Вот и все! Мы, кажется, объяснились Прощай, Верочка Остальская! Как же я мог так ошибиться в ней? Бедный профессор… Он был крайне расстроен всем происшедшим. Генрих Петрович — порядочный человек, он просто слишком слаб для наших дней. Он хочет чтобы все было мягко, нежно, без насилия и крови. Я бы тоже хотел этого, но в революцию так не бывает…

Попытаюсь как можно тщательнее восстановить все события вечера. Но я уже должен, обязан забыть, что еще вчера любил эту женщину, что и сейчас люблю ее и буду, наверное, любить ее всегда. Но между нами все кончено.

Итак, что же произошло? Что?.. Я пришел к ним вечером. Я хотел видеть Верочку. Но пришел еще и потому, что случайно прочитал в блокноте Брауна, что он будет у профессора. А Феликс Эдмундович сказал, что этот господин пытается проникнуть в московские научные круги. Профессор Остальский работает в Госплане, а там происходит утечка информации. И еще Жук… Инженер Жук — давний поклонник Верочки. Она сама, смеясь, как-то сказала мне: “Господи, он же пять лет объясняется мне в любви. Он такой смешной…). Он совсем не смешной, а хитрый и опасный враг, негодяй и мерзавец, и я пытался осторожно намекнуть однажды Верочке на это. Но, увы, сам же испугался, что она расценит мои слова как “клевету” на соперника. Это, видимо, и не давало мне морального права заниматься Жуком по долгу службы, как чекисту. Я опасался, что мои чувства могли взять верх над разумом… И вот в конце концов выяснилось: и я и Жук безразличны Верочке, ибо она любит Глеба Саулова, о существовании которого я в этот вечер впервые услышал.

В гостиной сидели Верочка, Браун, Жук и Генрих Петрович. Я сразу же заметил, что Верочка слишком возбуждена. И вот когда Жук попросил Верочку сыграть “Ноктюрн” Шопена, она почему-то вспыхнула и ответила: “Хорошо! Я сыграю Шопена, но только не “Ноктюрн”, а траурный марш!” Генрих Петрович сел за рояль, а Верочка на миг прислонила голову к грифу виолончели и заиграла. Боже мой, как она играла! Я в жизни до этого дня не слыхал такой игры. Но вдруг она резко опустила смычок, и аккорд рояля тоскливо повис в воздухе. В комнате наступила неловкая тишина. Никто не решался аплодировать, потому что Верочка играла так, словно здесь, рядом, лежал покойник. “Вы чудесно играли, фройлен Вера, — громко и одобрительно сказал Браун, как будто он только что съел порцию сосисок и запил их баварским пивом. “Фройлен Вера, — чуть слышно произнесла Верочка, — Как это непривычно звучит”. “Да, — почему-то обрадовался немец, — в моем языке действительно довольно много резкости и твердости”. “Сегодня стояла в очереди за селедкой, — уже громче и с каким-то надрывом продолжала Верочка, — столько народу… Холодно было… Шел дождь. Ужасно… А одна старушка сказала мне: “Что, девка, уж и чемодан собрала? К Юденичу хочешь драпать?” Сначала я не поняла, о чем это она, о каком чемодане, а после догадалась, что она говорит о футляре для виолончели. Футляр для виолончели — чемодан! Господи, какие же мы разные… А жить должны вместе!..” “Не надо! — В голосе Генриха Петровича прозвучали испуганные нотки. — Не надо обращать на это внимание, девочка!” Она взглянула на него и забормотала: “Фройлен Вера… Девка… Девочка… Да кто же я?” “Простите, но я, — попытался что-то сказать Браун, — я не хотел…” “Да вы-то здесь при чем! — резко оборвала его Верочка. — Что вы вообще туг делаете, в России?” “Я… Собственно, я журналист”. “А-а-а, журналист!.. Понимаю., Наблюдаете жизнь, да?” Генрих Петрович встал и, чтобы как -то разрядить обстановку, пригласил всех пройти в другую комнату, к столу. “Да, да, — закричала Верочка, и на ее щеках стали явственно выступать красные пятна. — К столу! К столу! На пир во время чумы!.. Прошу вас, мой воздыхатель господин Жук! И вас, господин журналист, и вас, товарищ большевик, вы ведь тоже мой ухажер, да? Господи, каким успехом я пользуюсь! У белых, у красных, у черных!..” “Верочка! — испуганно воскликнул профессор. — Ты, кажется, переходишь все границы…” Верочка же закричала в голос: “Какие границы, дядя? О чем ты? Скоро вообще не будет никаких границ! Ты что, дядя! При мировом коммунизме не будет никаких границ. Никаких!”