Фотография в профиль

— Случалось ли шефу гестапо соприкасаться с другими помимо заключённых представителями польского населения?

— Иногда родственники арестованных приходили просить Баумфогеля помиловать их близких. Он никогда не отказывал в приёме жёнам или материм этих несчастных и со злобным удовлетворением извещал их о дате казни или депортации в концлагерь. При этом всегда был предупредительно вежлив и говорил с поляками только на польском языке. Настоящий садист с изысканными манерами. На службе, как, впрочем, и во всём городе, ввёл железную дисциплину. За малейшую провинность отправлял подчинённых сразу на фронт. Поэтому неудивительно, что после гибели в 1942 году могущественного Гейдриха судьба его выкормыша Баумфогеля была предрешена. Он пробыл ещё несколько месяцев на своём посту, но затем, судя по всему, ему посоветовали в Берлине попроситься добровольцем в войска СС, действовавшие на восточном фронте. Такой совет ничем не отличался от приказа. «Друзья» постарались направить его на самый опасный участок фронта — на Курскую дугу. Позднее я сам читал некролог в «Фёлькишер Беобахтер», в котором говорилось, что Рихард Баумфогель погиб «за фюрера и фатерланд».

— Как видите, не погиб, а очень ловко улизнул из армии. Как дезертиру ему бы не удалось надёжно спрятаться в третьем рейхе, поэтому он примкнул к партизанам, а позднее вступил в Войско Польское, Преспокойно жил и работал в Варшаве до самого последнего времени.

— Удивительно сложилась судьба этого человека. Он и сам был личностью с очень странным и сложным характером. Главной особенностью этого человека было стремление любой ценой выделиться, быть непохожим на других. Взять хотя бы историю с фамилией. Ведь фамилия «Баумфогель» обычно пишется у немцев с одним «л», так всегда писал и его отец. Сын, чтобы не походить на «толпу», добавил в немецкое написание фамилии второе «л». Ребёнок из обыкновенной шахтёрской семьи, в которой мать была по национальности полька, в которой доминировали польские обычаи и традиции, он вдруг превращается в фанатичного гитлеровца. Любопытно, что при этом он всегда охотно демонстрировал своё знание польского языка и, как мне рассказывали, любил читать польские книги.

— Вы довольно подробно проследили его жизненный путь.

— Да. Я бы сказал, что, с точки зрения психолога, это очень неординарная фигура. Например, когда Баумфогель узнал, что его дни в Брадомске сочтены, он вдруг освободил из гестапо большинство арестованных поляков. Проявил, таким образом, удивительное милосердие. Но сделал он это не из-за угрызений совести, а назло вышестоящему начальству. Поляков он ненавидел всей душой. Репрессии против местного населения осуществлялись в Брадомске с большим размахом и жестокостью, чем в других городах районного масштаба. Больше было крови и трупов. Баумфогель первым ввёл на территории генерального губернаторства публичные экзекуции. Если в других местах временами ещё можно было надеяться, что невиновного человека выпустят в конце концов на свободу или позволят каким-то образом откупиться, то в Брадомске для тех, кто попадал в гестапо, иного пути, кроме расстрела или концлагеря, не существовало. О необычайном садизме этого типа говорит хотя бы тот факт, что он сам выбирал места для экзекуций, а затем шутил, что был бы крайне огорчён, если бы расстреливаемые не смогли перед смертью насладиться чудесным видом живописного леса и протекающей рядом реки Варты. Вам станет понятнее характер шефа гестапо, если вы побеседуете с пани Якубяк.

— Почему именно с ней?

— Это вдова Павла Якубяка, рабочего местной мебельной фабрики. Во время оккупации фабрика выпускала продукцию для нужд вермахта. Рабочие трудились с прохладцей, по существу, саботировали задания. Однажды Баумфогель арестовал несколько десятков рабочих фабрики — прежде всего бывших членов профсоюза и профсоюзных активистов. Некоторых из них расстреляли, а остальных отправили в концентрационные лагеря, где их тоже ждала в конечном итоге смерть. Пани Якубяк отважилась пойти в гестапо и ходатайствовать об освобождении мужа. Беседа с Баумфогелем, который согласился её принять, произвела на неё неизгладимое впечатление.

Подполковник Качановский вопросительно посмотрел на майора.

— У нас есть адрес этой пенсионерки, бывшей медицинской сестры, — сказал майор. — Я видел её несколько дней назад и даже предупредил, что она будет, по-видимому, приглашена в комендатуру, чтобы дать показания. Мои слова не вызвали у неё возражений.

… По лицу Марии Якубяк потекли слёзы, когда она стала вспоминать трагические подробности своего свидания с шефом гестапо.

— Это произошло в январе 1942 года, а точнее — двенадцатого января, — рассказывала она. — В тот день гестапо неожиданно окружило мебельную фабрику. У немцев уже был составлен список людей, подлежащих аресту. Всех рабочих согнали на площадь перед фабрикой, и там им зачитали двадцать фамилий, в числе которых был и мой муж. Группу арестованных отделили от толпы и погнали в здание гестапо, где им предъявили обвинение в организации саботажа на фабрике, выполняющей ответственные заказы вермахта. Мы прекрасно понимали, чем грозит такое обвинение. Родственники задержанных искали пути спасения своих близких. Я решила идти к Баумфогелю и просить его помиловать мужа.

— И он вас принял?

— Трудно поверить, но мне почти не пришлось ждать. Не прошло и пятнадцати минут, как караульный пригласил меня пройти в кабинет шефа гестапо. Баумфогель моментально отослал солдата, и мы остались вдвоём. Он усадил меня в кресло рядом с небольшим круглым столиком, а сам сел в другое — напротив.

— Вам знаком этот человек? — спросил подполковник, протянув свидетельнице злополучную фотографию.

— Да, это он. Такой заметный шрам нельзя забыть.

— Не шрам, а родимое пятно. Некоторые люди рождаются с такими отметинами.

В тот раз Баумфогель со мной разоткровенничался, сказал, что шрам — след осколка шрапнели и что это ранение он получил в боях под Ченстоховом.

— Он сам вам об этом сказал? Вы не могли бы вспомнить подробности?

— Баумфогель внимательно выслушал, по какому делу я пришла, а затем спросил, служил ли мой муж в армии и был ли он на фронте. Я ответила, что его не успели мобилизовать. Тогда он улыбнулся и заметил, что мужу крупно повезло, так как, несмотря на войну, он цел и невредим, а вот ему придётся ходить всю жизнь с отметиной на щеке. Будучи по профессии медицинской сестрой, я объяснила ему, что такие шрамы через несколько лет зарастают и становятся впоследствии почти не видны. Баумфогель заметно обрадовался и стал настолько любезным, что приказал принести в кабинет две чашки чёрного кофе. Боясь за мужа, я не посмела отказаться от гестаповского угощения.

— О чём вы ещё говорили?

— Он очень подробно расспрашивал меня о нашем материальном положении, о детях. Их у нас трое — два сына и дочка. Самому младшему, Анджею, не исполнилось тогда и семи месяцев. Гестаповец всем интересовался: здоровы ли наши дети, какими болезнями переболели, слушаются ли родителей. Он был так внимателен, что во мне пробудилась надежда. Короче говоря, я уже была готова поверить, что Зигмунда выпустят на свободу. Я уверяла этого фашиста в том, что муж и другие арестованные невиновны, что они стали жертвой чьих-то наветов — на фабрике работало много фольксдойчей, которые наговаривали на поляков, сводя таким образом личные счёты с ними. Баумфогель с пониманием кивал, поддакивал, говорил мне, что такие случаи действительно бывают, но он-де умеет отличить правду от лжи и у него ни один невиновный не пострадает.

— Мягко стелет, да жёстко спать, — сказал майор Мусял.

— Вдруг Баумфогель встал и подошёл к письменному столу, — продолжала пани Якубяк. — Я заметила, что он нажал кнопку звонка. Когда через секунду в кабинет влетел караульный, шеф гестапо сбросил маску. «Взять эту сумасшедшую дуру и вышвырнуть за дверь! — заорал он. — Если вздумает появиться здесь ещё раз, приказываю застрелить на месте!» А мне бросил напоследок: «Ваш муж — опаснейший бандит. Его давно бы уже следовало ликвидировать. Но вы не расстраивайтесь. Мы завтра его расстреляем и исправим это досадное упущение». Караульный схватил меня за локоть и выволок из кабинета в коридор, а затем и из здания гестапо. Это чудовище слов на ветер не бросало. На другой день все арестованные рабочие были расстреляны. — Пани Якубяк достала носовой платок, чтобы вытереть слёзы.