Косвенные улики

«Ничего, — говорит, — ничего. Не бог весть что, но ничего… И у меня ее нет. Вообще-то не очень редкая марка. Зря он так беспокоился, ваш генерал. Редкая, конечно, но не очень. В Союзе их не больше трех-четырех десятков. Но совершенно с вами согласен — очень красивая».

Тут он меня к столу. Помню, я так навалился на еду, что через полчаса осоловел, сижу и сплю. А Симонов принес специальную стеклянную ванночку и с заговорщицким видом подмигивает мне. Сейчас, мол, приведем ее в товарный вид. Налил он в ванночку теплой воды и склонился. А я сижу, дремлю вполглаза.

Очнулся я оттого, что Симонов испустил какой-то тихий, но уж очень пронзительный крик. «Идите, — говорит, — сюда скорее», — и рукой мне машет. Я выбрался из кресла — и к нему. Смотрю, а в ванночке чудеса. Моя красавица, которой я всю войну любовался, прямо на глазах бледнеет и отслаивается, а под ней проступает другая картинка.

Симонов стоит, руку с пинцетом над ванночкой поднял и прикоснуться боится. Замерли мы с ним. Через минуту-другую, когда нижняя картинка проявилась окончательно, доцент сел в кресло и слова выговорить не может. Потом опасливо посмотрел на меня и подозрительно так спрашивает: «А сами-то вы марками не интересуетесь?»

«Нет, — говорю, — а что?»

Он подождал, пока нижняя марка окончательно от конверта отклеится, и, взяв ее с величайшими предосторожностями пинцетом, заговорил:

«Понимаете, милый мой, вам здорово повезло. Это величайшая марка, занесенная во все международные каталоги. Их всего на земле не больше десятка. Называется она «Святой Маврикий», по имени острова, на котором она выпущена. И сколько она сейчас стоит, я даже затрудняюсь сказать. Ясно только одно: что не один из известных мне коллекционеров не в состоянии ее у вас купить».

«А я и не собираюсь ее продавать, — отвечаю я. — А если уж она такая ценная, то храните ее как следует. Или передайте в музей. В общем, как хотите. На ваше усмотрение».

Он все никак не мог поверить, что я ему отдаю эту марку. А куда мне ее? Живу я не один, со мной еще двое студентов, тоже фронтовики. Не комната, а, сами понимаете, проходной двор. Еще затеряют по нечаянности или, чего доброго, изомнут. В общем, отдал я ее Симонову.

— Ну, где теперь эта марка? — спросил молодой, оторвавшись от стакана с пивом.

Макар замер, даже затаил дыхание. Он боялся упустить хоть одно словечко. Внутри у него все дрожало от напряжения. «Господи, — лихорадочно думал он, — неужели это оно, неужели это дело, которого ждал десять лет… Ну скажи, скажи», — подбадривал он про себя неторопливого рассказчика. А тот будто специально не спешил. Сперва выпил пива, а потом будничным голосом произнес:

— А где ж ей быть? У Симонова. Он теперь уже профессор в том же университете. А до сих пор увлекается марками. Студенты добросовестно пополняют его коллекцию, но, говорят, он теперь менее покладист. Марки, конечно, берет, но четверок просто так не ставит…

Макар Фатеев две недели провел в университете. Посетил несколько лекций профессора Симонова. Изучил график его работы. Привычки, образ жизни. Систему замков на его двери он теперь знал наизусть. Сложнее было с ключами. Возиться с отмычками Макар не хотел и был по-своему прав. Торопиться было некуда. Дело, которое свалилось на него внезапно и о котором он мечтал всю жизнь, по всем приметам выглядело как последнее. После него можно уже ни о чем не думать. После него можно спокойно жить. Можно даже жениться на серьезной и спокойной женщине, которая нарожает ему детей, которая будет ждать его по вечерам. Можно будет сократить часы работы на водно-спортивной станции и устроить все так, чтобы она не отнимала больше двух-трех дней в неделю.

Можно было подумать и об уютной, не очень броской дачке с трехчетвертным бильярдом в подвале.

И не нужно было спешить. Только стопроцентная уверенность в успехе могла быть сигналом к началу «акции» (именно так он называл про себя предстоящую кражу).

Собственно говоря, он был бы окончательно спокоен, если б работал один, как и раньше, но, поразмыслив, пришел к выводу, что без помощников ему все-таки не обойтись.

Во-первых, он боялся, что не справится с сигнализацией, и тут не нужно было жадничать. В конце концов, те несколько тысяч, которые он заплатит Монтеру (его кличка Хитер-Монтер, настоящая фамилия, которой он очень стесняется, — Иванов), дела не меняют. Тем более что ни о каких процентах и речи быть не может прежде всего потому, что никто не будет знать реальной ценности.

Во-вторых, ему нужен был человек на улице, чтобы мог телефонным звонком (после второго положить трубку) предупредить в том крайнем случае, если неожиданно вернется профессор или подъедет милиция. Макар решил поставить на улице человека по кличке Железо. Даже при самой тщательной подготовке, даже при стопроцентной уверенности могли быть случайности. А вот случайностей-то Макар больше всего и боялся.

С большим удовлетворением он обнаружил черный ход, ведущий из кухни в проходной двор. Убедился, что внизу он никогда не запирается. В уличных дверях не только что внутреннего замка, но и петель для висячего не было.

Самым сложным моментом в подготовке были ключи. Прошло больше месяца, прежде чем Макар нашел способ их достать, да что там достать, просто взять в руки на несколько секунд — больше и не требовалось, — чтобы снять слепок. Целую неделю он неотступно следил за профессором.

Уже в половине восьмого Макар торчал под окнами профессора. Минут за десять-пятнадцать до того, как в окнах загорался свет. И вот как-то в пятницу профессор раньше обычного вышел из дому. Когда Макар занял свой наблюдательный пост, в окнах уже горел свет. «Не опоздал ли?» — с тревогой подумал Макар, но вскоре, увидев профессора, выходящего из дома со своим неизменным портфельчиком, успокоился.

«И куда его в такую рань несет», — думал Макар, зябко поеживаясь и кутаясь плотнее в теплый мохеровый шарф.

Профессор не направился в университет, как обычно, а, сев на тридцать первый троллейбус, доехал до Сандуновских бань.

Вздох облегчения невольно вырвался у Макара. Дело складывалось как нельзя лучше. Оставалось выяснить, постоянный ли он посетитель бань. И точно ли пятница — его день.

На это ушла еще неделя ожидания. Но профессор не подвел. В пятницу рано утром он, как и в прошлый раз, отправился в Сандуны, где его уже давно поджидал Железо (человек, до исправительной колонии занимавшийся эпизодическими кражами, а ныне известный своим пристрастием к игре в «железку»).

Бумажник профессор сдал на хранение банщику. Железо, расположившись в той же кабинке, что и профессор, со своею полдюжиной пива, выждал удобный момент и, вытащив ключи из профессорских брюк, неторопливо и тщательно сделал слепки.

Оставалось только разобраться с приходящей домработницей Настей. Ее график узнать было несложно. Она приходила к профессору четыре раза в неделю по утрам.

Все было готово, и оставалось только ждать удобного случая.

И вот стало известно, что профессор Симонов улетает на неделю в Прагу на международный симпозиум.

Дверь Макар открыл уверенно и быстро, по-хозяйски. Втянув за собой Монтера, он бесшумно и тщательно на все запоры закрыл дверь. Зажег свет в прихожей. Оглянулся на Монтера. У того по вискам из-под шапки тек пот. Макар знал, что руки у него сейчас в перчатках мокрые. Монтер всегда потел на «деле» и нервно хихикал. В этом, пожалуй, и выражалось все его беспокойство. В остальном хладнокровия ему не занимать. Он никогда не суетился и не ошибался. И был бы, может быть, идеальным партнером, если б не пил. Пьяный становился болтливым и хвастливым.

— Ну, раздевайтесь, юноша, — усмехнулся Макар. — Работа предстоит долгая. Как бы вам не запариться. А то выйдете на улицу и простудитесь…

Монтер хихикнул и стал неловко снимать пальто. Он стащил вместе с рукавом перчатку, и она упала на пол. Монтер давился от смеха, нашаривая ее на полу.