По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

— Что Фуфаев написал заявление?

— Нет, странно, что под ним лишь одна подпись. Или Эрлих написал отдельно?

— Это ты зря. Он у меня был по этому поводу. Говорит, никаких претензий к тебе у него нет. Хоть крупица правды есть в заявлении?

— Крупица? Почему же крупица? Все правда. От начала до конца. Действительно, я и Эрлиху мешал, и Рита была женой Явича, и приходила она ко мне с просьбой разобраться в обоснованности обвинения… Факты, товарищ Сухоруков, голые факты…

Видимо, Сухоруков решил, что моя нервная система в дальнейшем укреплении не нуждается: не предложив мне очередной папиросы, он закурил сам.

— Тебе не кажется, что время для шуток неподходящее? Долматов предложил это заявление вынести на обсуждение партбюро, но предварительно он хочет с тобой побеседовать… Ты понимаешь, что все это может стоить тебе партийного билета?

— Нет, не понимаю. Не понимаю и, наверно, никогда не пойму, почему заявление мерзавца должно сказаться на мнении честных людей.

— Не все знают тебя двадцать пять лет, а я только один из членов партбюро…

— Зато все знают Фуфаева.

— Пустой разговор, — сказал Виктор. — Заявление — это заявление.

— Даже Фуфаева?

— Даже Фуфаева. Что написано пером… Короче, заявление будут разбирать и проверять, что Рита просила за Явича. Верно?

— Верно.

— А ты мне об этом не рассказывал… Тут ты тоже прав?

— Нет.

— Вот видишь… Тебе придется представить письменное объяснение. Я хотел вместе с тобой обсудить его.

— Оно уже составлено.

— Хватит, Саша.

— Я говорю вполне серьезно… Вот мое письменное объяснение.

Он взял докладную, удивленно посмотрел на меня:

— Что это?

— Письменное объяснение. Прочти.

— Тяжелый ты человек. Крученый…

Сухоруков полистал докладную, заглянул в конец, скрипнул стулом:

— Ты что же… занимался в командировке «горелым делом»?

— Заканчивал его.

— Ну, знаешь ли!..

— Прочти все-таки.

— Прочту, конечно!

On глубоко и безнадежно вздохнул, как человек, окончательно убедившийся в том, что имеет дело не просто с рядовым дураком, а с законченным идиотом. Еще раз вздохнул и начал читать.

Прочитав первую страницу, Сухоруков коротко исподлобья взглянул на меня.

— У тебя что-нибудь есть под этим? — Он постучал пальцем по докладной.

— Все есть.

— А поконкретней?

— Все, что требуется: показания свидетелей, акты, протоколы, вещественные доказательства…

— Та-ак, — протянул он и снова склонился над бумагой.

Я видел, как на его скулах набухают желваки и сереет лицо.

— Та-ак…

— Тебе дать протоколы?

— Успеется.

Теперь он читал вторую страницу. Я ее помнил наизусть, впрочем, как и всю докладную.

«…Таким образом, оставив у Зайковой портфель, Шамрай никак не мог привезти его к себе на дачу и положить в ящик письменного стола. Не мог он и закрыть этот ящик на ключ. Как показал слесарь Грызюк, замка в ящике не было. Накануне пожара Грызюк по просьбе Шамрая вынул старый, давно испорченный замок, а новый не врезал, ибо не имел тогда подходящего (замки производства артели «Металлоизделия» ему доставили лишь через день после пожара).

Следовательно, показания Шамрая в этой части — ложь, вызванная стремлением обвиняемого уйти от ответственности за проявленную им халатность…»

— Шамрай еще не обвиняемый, — сказал Сухоруков.

— Да, там описка. Он еще не обвиняемый…

Виктор прикурил от своей папиросы.

— Явич все-таки был в ту ночь на станции или нет?

— Был. Гугаева не ошиблась. Но на перроне он оказался уже после начала пожара, около четырех утра.

— А до этого?

— Выдвинутое им алиби подтвердилось. Ночь он провел на даче своих приятелей.

— Борисоглебских?

— Да. Их дача вот здесь, по другую сторону железнодорожной линии, — я показал Сухорукову помеченное крестиком место на плане, — в трех километрах от станции и в четырех от коттеджа Шамрая. Явич засиделся у них до трех, и они провожали его на станцию. Та же Гугаева опознала Борисоглебского и его жену.

— Но Борисоглебский же опроверг алиби Явича.

— Да, после того как его непосредственный начальник Шамрай посоветовал «не вмешиваться в эту грязную историю…».

— Показания Борисоглебского?

— И его, и ее. Я их допрашивал перед отъездом в командировку.

— Явич во время пожара находился на станции?

— Нет. Увидев зарево, он решил оказать помощь в тушении и отправился в поселок, но, выяснив по пути, что горит дача Шамрая, и опасаясь навлечь на себя подозрения, вернулся на станцию. Там он вскочил в проходивший товарный поезд и уехал в Москву. Этим, кстати, объясняются царапина и отсутствие пуговиц на сорочке…

Вторая страница прочитана. Теперь третья:

«…Как видно из последнего протокола допроса Зайковой, явной ложью является также утверждение Шамрая о поджоге и нападении неизвестного, покушавшегося якобы на убийство. Причина пожара, скорей всего, — неосторожное обращение с электронагревательным прибором. При опросе жена Шамрая сказала, что ее муж отличался рассеянностью, неоднократно забывал выключать электроплитку, что дважды чуть было не привело к пожару. Кроме того, на месте происшествия старшим оперуполномоченным Русиновым был обнаружен не приобщенный по неизвестным мне мотивам к делу обгоревший обрывок электропровода с розеткой, в которую вставлен штепсель…»

— Выстрелы? — спросил Сухоруков. — Ведь многие свидетели слышали выстрелы…

— Шамрай хранил на даче охотничьи припасы, в том числе и порох. По этому поводу имеется заключение специалистов по баллистике.

— Взрывы под воздействием высокой температуры?

— Совершенно верно. Поэтому мы и не обнаружили ни пуль, ни следов от них.

Четвертая страница:

«…Вымышленная от начала до конца версия о покушении служила далеко идущим целям…

Выговор за троцкистские колебания не только препятствовал продвижению Шамрая по службе, но и вызывал у некоторых членов партии, работающих под его началом, сомнения в возможности дальнейшего пребывания Шамрая на посту управляющего трестом и члена комиссии (см. копии протокола партийного собрания в тресте от 3/Х — 1934 г. и заявлений в райком партии тт. Якобса и Хабарова). Между тем вымышленная версия о покушении не только оправдывала бы потерю документов, но и способствовала бы упрочению положения Шамрая, создавала вокруг его имени определенный ореол. В этом смысле очень характерны заметка «Пожар» в стенгазете треста (см. копию), которую Шамрай не постеснялся отредактировать в нужном для него духе, выступления Шамрая на торжественном вечере служащих треста и на встрече с профсоюзным активом…

Шамрай, умело используя естественную реакцию общественности своего учреждения и сотрудников милиции на заявление о покушении, всеми силами препятствовал установлению истины, оказывал давление на свидетелей и руководящих работников вышестоящих органов милиции, спекулируя на таких понятиях, как бдительность…»

Пятая страница, шестая, седьмая и, наконец, восьмая:

«…В связи со всем вышеизложенным считаю:

а) поведение Шамрая компрометирует высокое звание члена партии;

б) оно несовместимо с дальнейшим пребыванием в партии;

в) действия Шамрая, выразившиеся в даче ложных показаний и в давлении на свидетелей, уголовно наказуемы.

Поэтому прошу:

1. Проинформировать о происшедшем парторганизацию треста и райком ВКП(б).

2. Направить представление об освобождении Шамрая от занимаемой должности.

3. Рассмотреть вопрос о привлечении его к уголовной ответственности.

4. Назначить комиссию для проверки работы старшего оперуполномоченного т. Эрлиха по расследованию указанного дела…»

Сухоруков дочитал докладную до конца, отложил ее в сторону, потер ладонью лоб; под куцыми бровями тускло блестели сузившиеся глаза.

Я достал из портфеля протоколы — толстую стопку бумаг. Сухоруков просмотрел лежавший сверху протокол. Скрипнув креслом, встал, отнес документы в сейф, дважды повернул ключ. Все это без единого слова, молча. Но мне его молчание говорило больше, чем любые слова. Уж как-то так у нас сложилось, что молча мы всегда лучше понимали ДРУГ друга, чем когда пытались объясниться…