По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Без ничего ничего не бывает. Следовательно… Неужто Русинов уже тогда подозревал о том, что мне пришло в голову много позднее? Нет, конечно, чепуха. Он тогда бы рассказал мне о своих предположениях. Русинов не смог бы поступить иначе. Нет.

Но почему тогда он именно сегодня, узнав, что я уезжаю на Соловки, принес мне эту выписку? Судя по дате, он затребовал ее сразу же после возбуждения уголовного дела. Случайность? Подозрительная случайность…

И вообще зачем ему потребовалась эта выписка? Зачем, спрашивается? Что за повышенный, ничем не мотивированный интерес к биографии пострадавшего? Пострадавшим с подобной дотошностью не занимаются. Пострадавший — объект преступного посягательства, жертва. Значит, Русинов не считал Шамрая жертвой? И эти убегающие за стеклами очков глаза, уклончивые ответы, смущение… Нет, Всеволод Феоктистович не способен на подлость. Не должен быть способен!..

В Архангельск мы прибыли вечером, а на следующий день утром я выехал на Большой Соловецкий остров.

Мне был заказан номер в гостинице. Однако, всю жизнь недолюбливая гостиницы, я довольно охотно уступил настояниям заместителя главного инженера Арского, с которым познакомился в новогоднюю ночь у Сухорукова, и остановился у него. На квартире Арского я и познакомился с Зайковым. Произошло это при следующих обстоятельствах.

В один из вечеров хозяин показал мне коллекцию икон, собранных его сыном.

— По-моему, хорошая коллекция, — сказал я и, решив, что кашу маслом не испортишь, щедро добавил: — Очень хорошая.

Арский просиял: похвала коллекции была похвалой и его сыну. Когда мы, поужинав, сели за шахматы (в отличие от Москвы на Соловках не было принято работать по ночам), я поинтересовался у Арского, самостоятельно ли сын собирал коллекцию.

— Как тебе сказать? Без консультанта, конечно, не обошлось. Есть тут такой… В этом году его досрочно освободили. Сейчас на поселении, а до этого свободный пропуск из зоны имел.

— Консультант-то из художников? — спросил я.

Арский улыбнулся:

— Из парикмахеров.

— Нет, серьезно.

— А я серьезно и говорю: из парикмахеров. Король соловецких парикмахеров. Как там у Лескова?.. Тупейный художник.

Мне так часто не везло, что фортуне хотя бы для разнообразия следовало сделать мне маленький подарок.

— Уж не Зайков ли?

— Он самый. А ты откуда о нем знаешь?

— Слышал.

— Да, он старый соловчанин.

— Кажется, из «коллектива самоисправляющихся»?

— Верно, — подтвердил Арский. — Память у тебя — позавидуешь. Вот этот тупейный художник и был у Юрки консультантом. Должен сказать, неплохо в иконописи разбирается, не хуже, чем в парикмахерском деле и шахматах.

— Так он еще и шахматист?

— Первоклассный.

— Ну, уж первоклассный…

— Я у него ни одной партии не выиграл, да и тебя обставит. Можешь, кстати, проверить. Он ко мне иногда заходит по старой памяти. Вот и завтра будет. Сыграй с ним, если, конечно, подобных знакомств не остерегаешься…

Я «подобных знакомств» не остерегался. Поэтому на следующий вечер, когда Зайков должен был зайти к Арскому, я отложил посещение концертной бригады, которой очень гордился начальник КВО [7] и остался дома.

Тюрьма, исправительно-трудовая колония обычно накладывают на внешность и манеры определенный отпечаток, который стирается только временем. Но Зайков не был похож на недавнего заключенного, точно так же, как не был похож на парикмахера, дворянина или полковника генерального штаба. Он и его биография существовали как бы сами по себе: без связи друг с другом, не сближаясь и не перекрещиваясь. Нет, Зайков не производил впечатления озлобленного, раздавленного человека. Скорей, ему была присуща жизнерадостность, которая, видимо, основывалась на умении довольствоваться малым. Он не доживал свой век на Соловках, а жил полнокровной жизнью то ли философа, то ли жуира.

Арский проиграл Зайкову одну партию в шахматы, я — три… Король соловецких парикмахеров оказался прекрасным шахматистом — вдумчивым, осторожным и в то же время напористым. Возможно, конечно, что я несколько переоценил его способности, потому что сам в тот вечер не мог играть в полную силу. Ведь меня интересовали не столько шахматы, сколько партнер. Мне хотелось составить какое-то представление о нем: как-никак, от его показаний во многом зависел исход «горелого дела».

Еще в первый день своего приезда я попросил подготовить мне списки всех освобожденных за период с июля по октябрь прошлого года, а также список поселенцев, выезжавших на континент. Одновременно один из оперативников занялся по моей просьбе списком тех, кто в разные годы входил в «коллектив самоисправляющихся» или имел какое-либо отношение к художественной самодеятельности заключенных.

Я ни минуты не сомневался, что в этих списках обязательно окажется тот рыжеволосый незнакомец, приметы которого описали пенсионерка Грибанова и работник скупочного магазина.

Это был беспроигрышный путь, исключавший случайность. Отыскав рыжеволосого и допросив его, я бы уже не зависел от Зайкова. Но все преимущества этого пути не могли искупить один, но весьма существенный его недостаток: в полученных мною списках были сотни и сотни фамилий. И даже если мне в помощь выделили бы двух или трех сотрудников, проверка заняла бы не меньше двадцати, а то и тридцати дней — срок неимоверно большой.

Это вынуждало меня идти на очевидный риск. Что поделаешь, выбора у меня не было. Сидеть на Соловках месяц я не мог.

И я предложил Зайкову после трех проигранных мною партий четвертую, самую ответственную и самую рискованную, которую я собирался во что бы то ни стало выиграть…

Разыгрывал я ее вопреки всем правилам теории и практики. Именно в этом и заключалось мое преимущество…

20

В забранное редкой железной решеткой окно смотрела коренастая Архангельская башня Соловецкого кремля. Чуть дальше — такая же массивная Поваренная, наполовину прикрывающая собой Квасоваренную, где теперь размещалась каптерка.

В моем временном кабинете было тепло и тихо. Толстые бревенчатые стены и двойные двери с тамбуром не пропускали ни звука.

Зайков выжидательно посмотрел на меня. В его глазах не было настороженности — одно веселое любопытство. Точно с таким же любопытством он глядел на меня во время игры, сделав какой-нибудь заковыристый ход. Но теперь между нами шахматной доски не было…

— Хотите чаю, Иван Николаевич?

— Не откажусь…

Я заварил чай, разлил по стаканам, достал из тумбочки сахарницу и привезенную из Москвы пачку печенья «Карина».

— Иван Николаевич, почему вы избрали профессию парикмахера? Вы образованный человек, знаете языки, разбираетесь в экономике, математике, картографии…

— Ошибаетесь, Александр Семенович. Зайков, о котором вы говорите, давно умер, да будет ему земля пухом! — Он шутливо перекрестился. — Мой однофамилец изучал различные науки, был сведущ в языках, проливал свою голубую кровь за белую идею, почитал батюшку царя и трехцветное знамя… Разве у меня есть с ним что-либо общее, кроме фамилии? Я только куафер, Александр Семенович, труженик брадобрейного цеха, мастер усов и прически…

— Это сейчас.

— Не верьте анкетам, Александр Семенович. — Он отломил кусочек печенья, положил его в рот, огляделся, словно только сейчас обратил внимание на комнату, в которой мы сидим, на зарешеченное окно и глядящую в него монастырскую башню. — Некогда я открыл для себя великую истину. Это открытие я сделал в отрочестве. Правда, не самостоятельно. Мне помогла Диана…

— Я не настолько хорошо знаю вашу биографию.

— Простите, вы совершенно правы, тем более что в анкетах я ничего не писал о Диане. Диана — это гончая отца, Но мне не хочется отнимать у вас время…

— Я с удовольствием послушаю.

— Ну что ж… В конце концов, это очень маленькая история. Мой отец, вернее, отец усопшего однофамильца, что вам, конечно, известно, был помещиком. — Он усмехнулся. — И, помимо того, как вам, возможно, и неизвестно, страстным охотником. Псарня была его гордостью и утехой. Породистые щенки жили в нашем доме, в комнатах. Диана считалась лучшей. Она была сообразительным кутенком с незаурядными цирковыми способностями. Я довольно быстро выучил ее разным кунштюкам. А когда она подросла, отец взял ее на охоту. И тут, увы, оказалось, что Диана не унаследовала от своих чистопородных родителей ни порыска, коим они славились, ни их страсти к этому благородному занятию. Отец лично занимался ее натаской, но безуспешно. Он промучался с ней месяц и, убедившись в бесплодности своих попыток, приказал ее повесить. На осине. Осина считалась проклятым богом деревом. Существовало поверье, что на ней удавился Иуда, и с тех пор лист на осине дрожит, а под корой цвета пресловутых сребреников застыла Иудина кровь. Склонные же к суевериям охотники считали, что не повесить на осине негодную борзую или гончую — значит искушать судьбу и навсегда лишиться удачи в охоте. И Диану повесили на осине. Вбили в осину крюк и повесили… Однако эта печальная дореволюционная история имеет «хеппи энд» — счастливый конец. Некий благородный егерь, человек из народа, кстати говоря, мой тезка, перерезал веревку и таким образом спас несчастную собаку от смерти. Он взял ее к себе. Отец, конечно, узнал об этом, но предпочел закрыть на случившееся глаза…