По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

— Нет, далеко не полностью…

Он удивленно посмотрел на меня:

— Не думал, что вы в этом признаетесь…

— Почему?

— Да как-то в этом не принято признаваться…

Пауза.

— А ведь ваше предположение может не подтвердиться.

— Думаю, что оно все-таки подтвердится.

— С моей помощью?

— Да.

— Вы рассчитываете на то, что я вам отдам находящиеся якобы у меня фотографии, письма Юлии Сергеевны, письмо Пружникова и назову фамилию того незнакомца?

— Да.

Зайков нехотя усмехнулся и, словно разговаривая сам с собой, тихо сказал:

— Странный вы человек, Александр Семенович… Или слишком хитрый или слишком наивный — не пойму. И игра, которую вы со мной затеяли, тоже очень странная: ведь вы играете в «поддавки», а мы так не договаривались. Такого уговора не было…

«Пятьдесят против пятидесяти, — мелькнуло у меня в голове. — Хотя нет, теперь уже не пятьдесят против пятидесяти. Соотношение «за» и «против», пожалуй, изменилось. Семьдесят против тридцати, а может быть, и девяносто против десяти… Равновесия уже нет: Зайков приблизился вплотную к какому-то решению. В этом я был почти уверен. Но к какому решению? Куда переместился центр тяжести? Спокойно, Белецкий, не торопись. Все будет хорошо. Должно быть хорошо. Итак…»

— Игра… — сказал я. — А если это естественная попытка искреннего разговора?

— Естественная?

— Да. Вас это удивляет?

— Меня сегодня все удивляет. Но… — Он выдержал паузу. — Допустим, вы не кривите душой. Допустим, это действительно естественная попытка. — Он выделил интонацией слова «естественная попытка». — Допустим… Но разговора с кем? С бывшим дворянином? С совслужащим? С заключенным? С обманутым мужем?

— Нет, просто с Зайковым, Иваном Николаевичем Зайковым, который выдумал себе осинку и несколько жизней, а ведь каждый живет всего одну жизнь, но зато долгую, очень долгую… Так-то, Иван Николаевич!

Он испытующе посмотрел мне в глаза, улыбнулся:

— Забавно.

Теперь я уже безошибочно знал, куда переместился центр тяжести.

— Я предлагаю Ивану Николаевичу Зайкову ответить откровенностью на откровенность.

— Но вы все же ошибаетесь, Александр Семенович, просто Зайкова не существует.

— Он передо мной.

— Нет, перед вами куафер. А какой спрос с куафера? Стрижка, бритье, прическа… Он не должен вмешиваться в дела, которые не имеют прямого отношения к его призванию. Но в ваших доводах есть прелесть если не новизны, то некой соблазнительности. И если бы я был тем, о ком вы говорите, то… То я бы ответил вам откровенностью на откровенность.

— А именно?

— Я бы, например, признал, что вы почти не ошиблись в своих предположениях. Действительно, портфель, забытый ответственным работником, оказался в руках рыжеволосого, но забытый, заметьте, а не похищенный… Я бы сказал, что фотографии, как вы догадались, попали к мужу Юлии Сергеевны и до сих пор хранятся в его чемодане вместе с письмами жены. Я бы назвал и фамилию рыжеволосого, Гордея Панкратовича Чипилева, который находится на поселении и работает на молочной ферме в Муксалме. Но… — Он беспомощно развел руками: — Я только куафер, Александр Семенович. Поэтому не обессудьте, я не могу вам ответить откровенностью на откровенность… Вы завтра у меня бреетесь?

— Если не возражаете.

— Буду рад снова встретиться с вами.

Зайков назвал меня странным человеком, но это определение больше подходило к нему.

21

Из-за внезапной оттепели я выехал с Соловков на два дня позже, чем рассчитывал. Оттепель была и в Архангельске. Зато Москва неожиданно встретила меня сухим снегом и довольно приличным морозом, который принято называть бодрящим.

Заснеженные крыши, заиндевевшие ветки деревьев на бульварах, боты, валенки, красные носы и отбивающие чечетку мороженщицы… И все же в московском воздухе чувствовался запах весны. Она возвещала о себе вороньим граем, пучками вербы, которую продавали на всех углах, оживленной суетней юрких воробьев. Ничего удивительного здесь не было: март…

Архангельск и Соловки позади. О них напоминают лишь хранящиеся в пакете фотокарточки Шамрая, два письма Юлии Сергеевны, протоколы допросов ее мужа, Гордея Чипилева (он же Ярош, он же Дунайский, он же Балавин) и докладная, которую я сегодня передам Сухорукову. Вчера я этого сделать не смог — Виктор целый день был в наркомате.

Отсутствовал я немногим больше двух недель — срок небольшой, но для Москвы и немалый. Это могли засвидетельствовать газеты, на которые я с жадностью набросился в первый же день приезда, переполненные новостями Валентин, Галя, Цатуров, Фрейман…

Пестрела новостями и наша стенгазета «Милицейский пост» — любимое детище Фуфаева.

Под рубрикой «Наши ударники» мое внимание привлекла маленькая заметка, посвященная Эрлиху, который, «проявив волю и настойчивость, несмотря на все препоны, выявил затаившегося в подполье врага…» Должности и фамилии автора под заметкой не было, одна буква «Ф».

Выявленным врагом, разумеется, являлся Явич-Юрченко, что же касается «препон», то они только упоминались. Но недоговоренности недоговоренностями, а смысл достаточно ясен: несмотря на противодействие начальника («Ох, уж это начальство!»), Эрлих все-таки добрался до истины. Ура, Август Иванович!

Да, с заметкой поспешили. Явно поспешили. И автор, и редколлегия. Можно было дождаться моего приезда. Хотя… Раз Белецкий отстранен от расследования, то сие ни к чему. Тоже верно. И все же жаль, что заметку поместили и поставили Эрлиха в дурацкое положение. Прав все-таки не он, а Белецкий. Белецкий и… Русинов. Да, Всеволод Феоктистович Русинов, хотя он и умолчал о своем предположении…

Мысль о только что состоявшемся объяснении с Русиновым была неприятна, и я попытался отогнать ее, но она кружилась в голове назойливой мухой.

Еще на Соловках, сопоставляя различные факты, я пришел к выводу, что Русинов с самого начала обо всем догадывался и только трусость помешала ему закончить дело. Но в моем сознании, где-то в дальнем уголке, притаилось пресловутое «а вдруг…». Мне чертовски хотелось, чтобы за «а вдруг» оказалась спасительная правда, чтобы Русинов с возмущением отверг все и вся, чтобы он остался для меня прежним Русиновым, человеком, в честности и порядочности которого я никогда не сомневался. Но «а вдруг» не произошло.

— Все газету изучаешь? — спросил подошедший Цатуров.

— Как видишь… Кстати, кто заметку об Эрлихе написал?

— Редакционная тайна, — сказал он и посоветовал: — Даже если в груди бушует пламя, дым через нос все равно не выпускай!

— Второе издание?

— Второе дополненное, — уточнил Георгий. — А автора, честное слово, не знаю. У Алеши Поповича спроси.

Но проходивший через вестибюль Фуфаев сделал вид, что не заметил нас.

Цатуров с комическим ужасом посмотрел на меня:

— Ну, Белецкий, я тебе не завидую! Если тринадцатый знак Зодиака даже не посмотрел на тебя и брови нахмурил — жди несчастья.

— А ты что, в стороне? Ведь он на тебя тоже не посмотрел.

— Это брось! — возразил Цатуров. — Мы с ним перед началом рабочего дня дважды обнимались. Не вру, все подтвердят. Это, Белецкий, паек по особому списку на целый квартал. А ты с ним сегодня не виделся… Не виделся?

— Нет.

— То-то. Не иначе как с работы снимать будут…

Цатуров, как всегда, шутил, между тем его пророчество было не так уже далеко от истины. Понял я это в кабинете Сухорукова, когда Виктор осторожно, словно боясь замарать руки, вынул двумя пальцами из папки несколько сколотых листов бумаги.

— Вот… Прочти…

Это было заявление Фуфаева, адресованное сразу двоим — Сухорукову и Долматову в политотдел. Я стал читать.

— Закуришь? — спросил Виктор.

Он всегда считал, что курево успокаивает нервную систему и спешил выполнить свои дружеские обязанности…

— Закурю.

Виктор зажег спичку, предупредительно поднес ее к моей папиросе:

— Что скажешь?

— Скажу, что очень странно.