Современный польский, чешский и словацкий детектив

Западное предместье Мейсена походило на все городские поселения XIX века. Трудно было поверить, что стоящие в парке современные здания являются Меккой и Иерусалимом «фарфоровых хоббистов» всех континентов.

Когда я вместе с другими туристами очутился на украшенном цветником дворе, нам объяснили, что во второй половине века фабрика была переведена сюда из замка. Мы начали обход левого и правого крыла двухэтажного строения, в котором когда-то размещались мастерские, а затем прошли в музей. Здесь повсюду — на всех стенах, в витринах, в застекленных шкафах, на полках и в углах — нас окружали тысячи фигур и фигурок, тарелки и блюдца всевозможных цветов, форм и образцов — от древнекитайских до современных; грандиозные королевские сервизы, чашки и кувшинчики разного калибра; огромные белые стада слонов, львы, тигры и смешные попугаи, поющие петухи-великаны и кудахчущие куры — произведения знаменитого Кендлера, создавшего целую эпоху в Мейсене. Не было таких живых или мертвых форм, которые не были бы здесь воспроизведены в материале, когда-то равном по цене золоту…

Через два часа я вышел из музея с блуждающим взором, по уши полный впечатлений от фарфоровых чудес, и направился к центру.

Здесь меня привели в чувство первые капли дождя. Надвигалась гроза. Поэтому, быстро пробежав несколько сот метров, отделявших меня от «Золотого корабля», я снова очутился в обеденном зале, где на стене висел телефон.

В этот момент дождь полил как из ведра.

Интересно, успеет ли Канинхен прийти к восьми? В пути его может застать буря. А вдруг он пришел сюда еще до дождя и скоро спустится вниз?

Я взглянул на доску с ключами: ключа от его номера не было. Он здесь.

Никто из находившихся в зале людей не спешил занять столик поближе к телефону. Дежурная, опершись на локоть, дремала у стойки бара.

— Будьте так любезны…

Дежурная очнулась и через минуту подала мне аппетитно пахнущие сардельки, булочку и большую кружку светлого дрезденского пива.

Я только закончил подкрепляться, как открылась дверь и из коридора появился человек небольшого роста. У него был здоровый цвет лица, полные щеки, а по бокам блестящей бритой головы торчали небольшие остроконечные уши. Подойдя к стойке бара, человечек внезапно стукнул по прилавку оловянной кружкой и произнес писклявым голосом:

— Берлинского светлого! Надеюсь, меня из Дрездена еще не спрашивали?

— Пока нет, господин архитектор, — ответила дежурная, наливая ему пива.

Человек с кружкой в руке огляделся и направился на коротких, но упругих ногах прямо ко мне.

Тем временем я успел отодвинуть тарелку и разложить перед собой на столе серию марок «Дрезденской галереи». Человечек на миг заколебался, но, увидев марки, расплылся в улыбке.

— Простите, коллега… Здесь свободно?

Я утвердительно кивнул головой. Человечек поставил кружку и, не садясь, протянул руку.

— Архитектор Канинхен из Эрфурта! Филателист! Эти пятнадцать дрезденских пфеннигов имеют очень интересный изъян в клише. Присмотритесь сквозь лупу. В то же время эта марка…

Я улыбнулся, ибо… именно в этот момент зазвонил теперь уже не нужный мне телефон!

— Дрезден?… Да. «Золотой корабль»… Да, это я, Канинхен. Хампель? Как поживаешь, старый прохвост?… Ну, как там с этой седьмой «Баварией»? Достал? — начал горячиться Канинхен. — Что? Поврежденная?… Я не беру реставрированных… Что? Ты разыскивал ее целый год? Ничего себе… — Он рассмеялся, глядя на меня. — Это Хампель — знаете, самая большая акула и обманщик в Дрездене. Алхимик Хампель!… Слушай, старый обманщик, я таких марок могу иметь кучу. Вся Германия, от Эльбы до Рейна, засеяна ими. Что?… Неправду говорю?… Послушайте, он хочет всучить мне реставрированную марку. Понимаете, реставрированную…

Я был возмущен не меньше, чем он.

— Ладно, слушай, Хампель. Пусть будет по-твоему. Но я соглашаюсь на это с небывалым отвращением, потому что никогда от тебя такого не ожидал… Сколько?… Ты что, с ума сошел? Разве это подлинник Рембрандта?… Что?… Рейнеке даст тебе в два раза больше? Врешь!… Даю двести марок наличными, сто переведу со своего счета в городском банке, семьдесят пять — из сберкассы, а остальные — чеком на Немецкий банк. Только… послушай, — продолжал Канинхен тише, — об этом ни мур-мур. Я этой марки вообще не покупал. Если об этом узнает Рейнеке, то от зависти сразу же выдаст меня моей старухе!

Сияющий, он повесил трубку и, усаживаясь, взволнованно вытер пот со лба. Когда из-за носового платка наконец появилось его лицо, это был уже другой человек. На щеках играл оживленный румянец, глаза под щетинистыми светлыми бровями лукаво поблескивали. Одним духом он выпил половину кружки и сказал:

— Вы слышали, коллега? Мне удалось достать желто-оранжевую «Баварскую семерку». Правда, она имеет совсем микроскопическую дырочку. Хампель говорит, что заметно только через десятикратное увеличительное стекло. Марка погашена крестообразным штемпелем красного цвета, причем на штемпеле цифра почтамта Альтетинга. И все за каких-то семьсот марок! Хампель законченный идиот. Да будь эта марка у меня, я не продал бы ее даже старому Рейнеке. — Канинхен был возбужден. — Не отдал бы и за первую «Баденскую», даже если бы мне предложили парочку этих марок на конверте.

— Да, действительно исключительный случай, господин Канинхен, — отозвался я, впервые получив возможность подать голос. — Раз вы говорите, значит, так оно и есть, — добавил я, чтобы пощекотать его самолюбие.

— А что вы собираете? — вдруг с интересом спросил он. — Тоже классику? Но… что вы, собственно говоря, здесь делаете? Откуда вы появились? Здесь, в Мейсене, никто марок не собирает. Тут вообще все дилетанты. Есть только небольшой киоск при городском музее, а в нем цветочки, анютины глазки и тому подобная ерунда. И подумать только, все влюблены в старые фарфоровые черепки. У моих здешних коллег строителей целые серванты старых черепков. У того, который хотел провести меня на торгах, есть даже целая коллекция… старых ночных горшков. Чудесно, не правда ли?! — рассмеялся он. — Пусть мне кто-нибудь покажет, что марку когда-либо печатали на туалетной бумаге! А Мейсен делал ночные горшки! С синими мечами на дне… Так что же вы собираете?

— Собираю «Корабли».

— А откуда вы?

— Из Варшавы.

— О-о! Из Варшавы?…

Он был удивлен и не знал, что обо мне думать.

— Эта история с «Баварской семеркой» с красным штемпелем Альтетинга необыкновенно интересна. Я слушал ваши переговоры с фирмой Хампель очень внимательно. Вы назвали имя господина Рейнеке, с которым я имел удовольствие встретиться в Эрфурте, — сказал я, чтобы еще больше склонить его к дальнейшим излияниям.

— Так вы знаете старого Рейнеке? — Канинхен просиял. — Две порции шампанского! — крикнул он тут же. — Друзья наших друзей — наши друзья! Само провидение прислало вас сюда. Я ведь знал, предчувствовал, что в этом проклятом Мейсене что-то приобрету. Ваше здоровье!… Почему вы сразу об этом не сказали? Мы с Рейнеке все равно что сиамские близнецы. У Рейнеке, между прочим, есть «Черная Виктория», погашенная на Ломбард-стрит 6 мая 1840 года. Он показывал вам ее? Вы заключили с ним какую-нибудь сделку? Он ничего не говорил вам? — продолжал Канинхен, не давая мне вставить слово. — Не говорил вам, где и у кого в Эрфурте самая редкая марка Польши?

— Где и у кого? — Я впился в него глазами.

Он заметил, что это произвело на меня впечатление.

— Ха! — откинулся Канинхен на спинку стула и протянул указующим жестом руку. — Настоящего филателиста видно на расстоянии! А, чтоб меня! Ни у кого нет такого нюха, как у Канинхена, — добавил он гордо. — Я сразу понял, что меня к тебе потянуло… Эту марку, дорогой коллега, «Десять краковских крон», — он торжественно поднялся со стула, — имею я!

— Нет, это действительно невероятно. — Я тоже встал и подошел к стойке бара. — Две порции шампанского!

Канинхен пошел за мной.

— Такую удачу нельзя не отметить, — проговорил я, взяв бокал в руку. — Ваше здоровье! И желаю, чтобы вы как можно скорее достали две и даже три «Баварские семерки», без дыр и с красными штемпелями!