Рассказы народного следователя

С новым потягом бича мерин опять встал на месте и продолжал стоять в полнейшем спокойствии все время, пока я мочалил кнут о его, подбитую толстым слоем сала, рыжую шкуру.

Он был безучастен. Вероятно, крутившиеся вокруг мухи доставляли ему больше неприятности. От мух он хоть отмахивался хвостом…

Но когда пополам переломилось кнутовище и я швырнул бесполезные обломки на дорогу – рыжий ожил. Он покосил глазом на лежавшие в пыли остатки кнута, задрал башку к небу и вдруг, оскалив желтые зубы, заржал несомненно торжествующе.

Выломать хворостину здесь, на голом солончаке, было негде.

Мерин трубил победу.

Я признал поражение.

Подвязав вожжи к облучку, я достал из портфеля тощее милицейское дознание «Об обнаружении трупа с признаками насильственной смерти в деревне Плескуновке» и при свете последних лучей заходящего солнца погрузился в чтение.

Дело было обычным. Убийство в пьяной драке, по случаю очередного престольного праздника.

Заурядное дело. Но для следователя крайне «неблагодарное».

Найти преступную руку, нанесшую смертельный удар в общей свалке, – нелегкая задача.

Предстоял десяток диалогов такого рода:

– Так, значит, вы невзначай убили в драке Смирнова?

– Да кто ё знат? Може я, а може и не я. Почитай, тверезых никого не было. Ну и я… тоже на ногах плохо держался.

– Так если вы на ногах не держались, как же могли добежать до телеги, снять ее с передка и выдернуть курок, которым была нанесена смертельная рана Смирнову?

– Известное дело – не мог! Куда там бегать! Камнем, однако, мог…

– Установлено, что смерть последовала не от удара камнем, а от удара тележным курком.

– Само собой… Докторица сказывала – курком. Камнем-то не убьешь. Вот рази что по виску ахнуть…

– А вы камнем били Смирнова?

– Може бил, а може и не бил… не помню…

– Так кто же убил Смирнова?

Сакраментальный вопрос. Из пяти-шести подозреваемых ни один не ответит: «Я убил». Но и ни один не скажет: «Я не убивал»

– Кто ё знат… Темень была, ночь, одно слово. Кто кого сгреб, того и лупил… всей околицей дрались… Не помню, разрази меня гром! Истинный христос – не помню!

– С кем Смирнов был во враждебных отношениях? Может, насолил кому крепко, обидел чем-нибудь, за чужой женой ухаживал?

– Ванька-то? Ни в жись не позволит! Самостоятельный мужик был покойник. Всем друг. Николи обиды от него не видели.

– За что же его убили?

– Одно слово – по пьянке. Ошалели, стало быть, вовсе.

– Значит, вы не считаете себя виновным?

– Не знаю я… Не помню…

Долго будет тянуться сказка про белого бычка, пока наконец «ухватишь» руку, взмахнувшую тележным курком-шкворнем…

Перелистав дознание, я закурил и с унынием осмотрелся. Солнце уже опустилось, и только краешек его золотил горизонт.

Рыжий взглянул на меня одним глазом и, видимо, убедившись в полной моей покорности, вдруг сразу, с места пошел вперед широкой, размашистой рысью. Удовлетворился победой или просто проголодался – черт его знает!

В Маргары он привез меня уже совсем вечером, по-темному. Я еще ни разу не заезжал в эту деревню и только что хотел спросить прохожего, где находится сельсовет, как мерин внезапно свернул к большому дому солидной постройки и огласил деревню заливистым ржаньем…

Вдоль деревни с хохотом парней и визгом девушек шла «улица». Под перебор гармошек высокие девичьи голоса выводили:

Зычные мужские глотки подхватывали:

– Иих!.. И-их!.. И-их!..

Женские выкрики, залихватски-истеричные, мужской дробный перепляс… Гудит земля под тяжелыми сапогами…

Обычное вечернее развлечение молодежи в деревне. Клуба нет. Школа крестьянской молодежи с ее лекциями и спектаклями – за два десятка верст. Избу-читальню построят только через год, а газеты приходят с таким опозданием, что лишь на раскурку. Да и читают их немногие грамотеи. У молодежи вкус к газете, журналу еще не привился.

Так и коротают вечера: летом «улица», зимой «посиделки» с семечками и поцелуями…

Удалось как-то посмотреть на эти «посиделки». Берутся девушки и парни за руки, становятся в круг, поют, раскачиваясь:

И – целуются. Безлюбовно и без страсти. Никакой любви, но, впрочем, и никакого похабства. Так просто, вроде отбывают некую поцелуйную повинность.

Вообще и «посиделки» и «улица» – целомудренны. Но похабные частушки на улице – совсем не редкость. Новых частушек еще не придумали…

Иногда «улица» сталкивается со встречной «улицей». Если парни трезвы, стукнувшись грудью, расходятся мирно. Если мозг одурманен самогонкой, вспыхивает над двумя шеренгами матерщина, мелькают в воздухе гирьки, подвязанные к веревкам. Кистени обрушиваются на черепа и спины, трещат плетни, из которых выдергивают колья. Визжащие девушки рассыпаются по домам, а парни дерутся с ревом, рвут в клочья праздничные «спинжаки» и рубахи, ломают друг другу переносицы, крошат зубы…

А утром, встречаясь на покосе или уборке, беззлобно смеются.

– Здорово я тебя вчера саданул! Глаз-то заплыл!

– А ты ребра склеил? Зубы разыскал? Гы-гы-гы!..

– Га-га-га!..

Комсомол борется с «улицей». Комсомольцы устраивают коллективные читки, антирелигиозные беседы, организуют «агитпосиделки», учат парней товарищескому отношению к девушкам, борются с матом и самогоном… Но пока дело подвигается плохо. Сильны еще в кондовой сибирской деревне тысяча девятьсот двадцать седьмого года остатки дикого старорежимного быта. Цепко держит он молодежь, и немало времени пройдет, пока станет она выходить на дорогу в новое…

От «улицы» отделилась девушка, подбежала к ходку, заглянув мне в лицо, сказала:

– Здравствуйте! А я вас знаю – вы следователь с района! Видала в Святском… – И нырнула в калитку.

Стукнул залом ворот, половинки распахнулись, и рыжий, как к себе домой, ввез меня в просторный двор, окруженный конюшнями, завознями, сараями и еще, бог знает, какими надворными постройками.

Дом зажиточный. Девушка вспорхнула в сени, и через минуту на крыльце появился приземистый мужик с фонарем. Он поднял «летучую мышь», чтобы рассмотреть меня, и осветил себя.

Человек нестарый, с решительным, волевым лицом. Борода сбрита, под носом щетинка светлых усов, подстриженных коротко.

– Милости просим!

– Ну, хозяин, прошу извинить. В Маргарах я впервые. Коню доверился, с него и взыскивайте, – пошутил я.

– Хе-хе-хе… Рыжка дорогу знает! Знает, куда хорошего человека привезти… Народный следователь новый? Как же, слыхали Не в тайге живем… Анка! Распряги Рыжку, да приставь. Постоит часок – попой и овсеца мерку… Ну, пойдемте в избу, не обессудьте, милости просим…

Изба – пятистенная. Комнаты убраны по-городскому. Полы выкрашены, домотканых половиков нет, на окнах – тюль и даже граммофон с огромной трубой.

Порхает по кухне миловидная восемнадцатилетняя Анка, хозяйская дочь, собирая на стол поздний ужин для районного гостя. Несет тарелки с пареным и жареным ласковая и обходительная сухощавая хозяйка с открытым, бесхитростным лицом русской женщины, клонящейся к закату.

– Кушайте, кушайте… Не взыщите: у нас запросто… Кушайте, шанежку берите, сметанки вот, творожку. Свой, не купленный. В районе-то вы такого не достанете… А тут у нас все свое, свеженькое. Колбаски, пожалуйста, своедельной… Кабанчик ножку поломал – пришлось колоть, хоть и не ко времени… Сейчас я еще яишенку спроворю… Отец, ты что же это стоишь? Тащи-ка гостеньку графинчик с зубровочкой!