Рассказы народного следователя

Сколько ни пытался я объяснить ему роль и значение народного следователя, который был в то время в райцентрах фигурой автономной и осуществлял некоторые прокурорские функции, Туляков оставался непоколебимым. Глаза его смотрели на меня открыто враждебно.

А когда я напомнил, что для разбора аморальных поступков низовых работников советской власти в районе существует инструкторский аппарат райкома и аппарат РИКа, в его взгляде отразилось нечто новое… Так смотрят на безнадежно потерянного.

Из райкома я вышел подавленный. Вспомнились последние минуты разговора. Туляков демонстративно сложил свои «материалы» в стол, тщательно два раза повернул ключ каждого ящика, подошел к купеческому железному сундуку, заменявшему сейф, и так же аккуратно запер и сундук. Показав этим полное «отгораживание» от меня, Туляков вернулся к столу и, глядя на сукно, заявил:

– Извиняйте, гражданин. Я занят…

Отправился к Дьяконову. Тот, выслушав меня, сказал:

– Ты, конечно, был прав. Но оба вы – никудышные «дипломаты». Знаешь, в чем твоя ошибка? В том, что забыл про Ленина. «О революционной законности». Вот как. Пусть, конечно, не по данному конкретному поводу, а вообще. Тебе бы доказать, что твоя роль – революционная законность. По Ленину. И все встало бы сразу на место! Ты полное собрание сочинений Ильича выписал?

– Н-нет…

– Завтра же выпиши. Какой же ты большевик, если у тебя на книжной полке сочинений Ильича нет! Чем ты вообще в жизни и работе будешь руководствоваться? Циркулярами? Ладно, иди, с миром… Отрегулируем.

…Прошло три недели. Однажды я получил отношение из округа. Прокурор писал:

«… По жалобе, принесенной на вас секретарем Святского рай кома ВКП(б) товарищем Туликовым, произведена проверка. Ваши действия правильны ».

А еще через пару дней в камере появился сам Туляков. Он… сиял.

– Ну, дорогой товарищ, и дали же мне из-за тебя жару! Оказывается – ты был прав! Забудь! И знаешь что? Есть у меня идея одна… Сможешь сделать для районного актива доклад о революционной законности? Ну что там к чему и так дале… Кому, что и за что положено и прочее…

Я, не без язвинки, добавил:

– И кому чем положено заниматься?

– Само собой! Только шибко функционалку не разводи. Райком есть райком! Понимаешь?

– Понимаю… Попробую справиться…

– Справишься! Законник! Вас бы с Пахомовым спарить, предриком нашим.

– Тут – другое дело, Семен Петрович…

– Да я просто так! Думаешь: секретарь райкома совсем из ума выжил? Значит, приготовь тезисы доклада. Обсудим на бюро и – давай!

Мне хочется улыбнуться: все-таки получается – «твой, дескать, верх, а моя макушка».

Вскоре в селе Святском состоялся первый от сотворения мира доклад: «Революционная законность и ее классовая сущность» А Туляков после доклада сказал:

– Здорово! Я тебя с первого взгляда наскрозь понял: этот не подведет!

Милый человек и превосходный коммунист все же не мог обойтись без «макушки»!

Скоро его послали учиться в краевую совпартшколу…

ОНИСИМ ПЕТРОВИЧ

…На дворе – июль. Жаркий и солнечный. Хозяйка стала вывешивать на воздух перины и обнаружила на кровати, под матрацем, забытый женой дневник. Подала мне.

«… Вот уже пятый месяц, как я в Святском. Решила работать. Завтра пойду в районо. Пусть назна чают учительницей, куда-нибудь верст за двадцать-тридцать. Прямо стыдно сидеть без дела! »

Я вспоминаю. В один прекрасный день, месяца полтора назад, жена явилась торжествующая. Объявила:

– Столоваться будешь у вдовы Ремешковой. Я уже с ней договорилась…

– Позволь, а ты?

– Еду учительницей в Бутырку… Уже получила назначение.

– Может быть, следовало сперва потолковать со мной?

– Это бесполезно. Вы все – собственники!

Рассвирепевший, отправился в районо.

– Ты что же вытворяешь, Рукавишников?!.

– А что я могу поделать? Твоя с моей сговорилась и еще судьиху вовлекли… А у меня девять учительских вакансий. Ну, рассовал их неподалеку и поближе одну к другой… Моя так еще обещалась пожаловаться в окружком, если не дам назначения. Говорит: «Советская власть дала женщине равноправие и стоит на страже ее интересов! Кончилась тирания мужа!..» Врет, как по-писаному! Она твои тезисы доклада читала.

Я пошел жаловаться Дьяконову. Виктор Павлович сказал со вздохом:

– Они после твоего доклада совершенно ошалели. Мужья жалуются: ни днем ни ночью не подступись… Я сам уцелел только потому, что у Верки трое ребят. А то всенепременно бы и я «овдовел»…

Прочитав вышеприведенные строчки дневника, я сунул тетрадь между книг и поплелся в камеру. Поеду куда-нибудь. В Большаковском районе убийство…

От Святского до смежного райцентра Большаково сорок верст. Если не считать промежуточной деревеньки Маргары, все эти сорок – сплошное безлюдье.

Дорога широкая, изрытая бесчисленными колеями свертков и объездов, проложена прямо по солончаковой степи. Весной – грязь по ступицу. Летом до самого горизонта тянется сухая бесплодная пустыня, покрытая трещинами белесого солончака. Лишь кое-где чахлая, мутная от пыли прозелень подорожника…

Секретарь моей камеры, семнадцатилетний Игорь Желтовский, часто выражает свои мысли высоким штилем.

– Должен вам сказать, – хмуря лоб, говорит Игорь, – на Большаковской дороге ботаника абсолютно не произрастает.

Я люблю Игоря. Он из беспризорников, воспитывался в детдоме. Я познакомился с ним, ведя следствие о растрате, совершенной детдомовским завхозом. Мне понравился начитанный, сообразительный паренек, и я привез его в район, устроил сперва делопроизводителем РАО, а потом взял к себе секретарем.

Он очень впечатлителен, честен и романтичен. Да, Игорь прав. Ни черта на Большаковской дороге действительно не «произрастает». Долго, долго трясешься в скрипучем ходке, а вокруг – все та же солончаковая пустошь…

Сбоку от повозки медленно плывут, один за другим, вразброд поставленные на твердых кусочках земли телефонные столбы. Это уже от нового: телефон установила молодая советская власть. Но сохранились еще и черно-белые полосатые «версты» – пережитки не столь давнего прошлого. Иногда у околиц попадаются даже уцелевшие шлагбаумы, тоже полосатые.

Солончаки, солончаки… Вспорхнет с обожженной солнцем земли пигалица с косичкой на лиловой головке, встретится сидящий на столбе нахохленный кобчик… Вот и вся большаковская «зоология», как выразился бы Желтовский.

Так на все сорок верст… Про сорок современных автомобильных километров шоферы говорят: «раз плюнуть!» Сорок гужевых верст образца двадцатых годов – вдосталь наплюешься!

Своей лошадью я еще не обзавелся. Риковский конюх, запрягая мне откормленного коня рыжей масти и узнав, что я поеду без возницы, сказал:

– Хвалить коня не буду. Не мерин, а наказанье господне! До того ленив, што, то ись, ни один начальник на ем не ездит… Наплачешься… Но других на конюшне нет. Все в разгоне.

Конюх посоветовал мне запастись двумя кнутами. Я не послушался и прихватил лишь один. Солидный, добротный, с длинным березовым кнутовищем. Вполне серьезное орудие для увещевания любого уросливого копытного.

Но когда я, выехав за околицу, предварительно погрозил этим орудием, рыжий, лишь презрительно фыркнул. Эва, мол, чем пугаешь! Мы и не такое видали. И побежал легкой рысцой.

Считая аллюр недостаточным, я намотал вожжи на левую руку, а правой вытянул коня по жирному, лоснящемуся крупу кнутом.

Мне думалось, что последует рывок и мы помчимся сейчас с бешеной скоростью – верст пятнадцать в час. Я даже напрягся, приготовился удержаться. Однако результат получился совсем неожиданный: мерин снова фыркнул, издал неприличный звук, отравив вонью воздух, и… остановился как вкопанный.

О последующем я всегда вспоминал неохотно. Постояв минут десять, жирное животное, взмахнув башкой, словно в назидание мне, спокойно тронулось вперед. Гнусный лентяй плелся шагом, еле передвигая ноги, и, когда мы выбрались на солончаковый большак, солнце уже основательно скатилось к западу. На ближайшем верстовом столбе была намалевана дегтем пятерка… Итак, впереди тридцать пять верст, непредвиденная ночевка в Маргарах и потерянный день завтра. Было отчего рассвирепеть.