Дорога скорби

– Жизнь – это один долгий фарс, – сказал я. Это было ошибкой.

Она тут же уцепилась за это.

– Это ваш комментарий по поводу жестокого обращения с животными?

– Нет.

– Ваше мнение о туристах?

– Пешеходные дорожки очень важны.

Она перевела взгляд с меня на бармена.

– Газированную минеральную воду, лед и лимон, пожалуйста.

Она сама заплатила за свою выпивку, как будто это подразумевалось. Я задумался, насколько ее вызывающее поведение неосознанно и привычно – или она дозирует его в зависимости от того, с кем говорит. Я часто узнавал много полезного о людях, наблюдая за тем, как они разговаривают с другими, и сравнивая реакцию.

– Вы ведете нечестную игру, – сказала она, глядя на меня поверх лимона, насаженного на край стакана. – Ведь именно благодаря "горячей линии" в "Памп" вы попали в Комб-Бассет. Кевин говорит, что вы платите свои долги.

Так платите.

– "Горячая линия" – это его собственная идея. Неплохая, если не считать сотни ложных сообщений. Но сегодня я ничего не могу вам сказать.

– Не "не можете", а не хотите.

– Очень часто это одно и то же.

– Избавьте меня от философии!

– Я с наслаждением читаю вашу еженедельную страницу, – сказал я.

– Но не хотите появиться на ней?

– Это верно.

Она вскинула голову.

– Многие просили меня не печатать то, что я знаю.

Я не хотел окончательно поссориться с ней и мог отказаться от мимолетного удовольствия подшутить над ней, поэтому я принял доброжелательный вид и не стал комментировать.

– Вы женаты? – спросила она.

– Разведен.

– А дети?

Я покачал головой.

– А вы?

Она больше привыкла задавать вопросы, чем отвечать на них. Поэтому ощутимо замешкалась, прежде чем сказать:

– У меня то же самое.

Я глотнул скотча.

– Передайте Кевину, я очень сожалею, что не могу описать ему подоплеку событий. Передайте, что я поговорю с ним в понедельник.

– Этого недостаточно.

– Больше я ничего не могу сделать.

– Вам кто-то платит? – требовательно спросила она. – Другая газета?

Я покачал головой.

– В понедельник. – Я поставил пустой стакан на стойку. – До свидания.

– Подождите!

Она посмотрела на меня взглядом, в котором не было феминистской агрессии и не читалась необходимость набирать очки в битве, которую выиграло предыдущее поколение. Я подумал, что, возможно, Индия Кэт-карт не создана для продолжительного брака, как и я. Я женился на любящей и милой девушке и заставил ее ожесточиться – худшая и самая печальная ошибка моей жизни. Индия спросила:

– Вы не голодны? Я целый день ничего не ела. Мой кошелек выдержит два обеда.

Бывает хуже. Я быстро обдумал вероятность того, что меня размажут по пятнадцатой странице, и решил, как обычно, что у всякого риска есть свои пределы. Рискуйте, но с предосторожностями – великий девиз.

– Ваш ресторан или мой? – улыбаясь, спросил я, и тут же в ее глазах мелькнул слабый отблеск триумфа – она подумала, что рыбка попалась.

Мы ужинали в шумном, ярко освещенном, большом и полном народу ресторане. Выбор был за Индией. Это было ее естественное окружение. Несколько подхалимов зааплодировали, когда шепелявая девушка провела нас к центральному почетному столику. Индия Кэткарт признала аплодисменты и потащила меня за собой, как хвост кометы Галлея *, никому меня пока не представляя.

Меню было поразительным, но по давней привычке я заказал самые простые блюда, с которыми можно было неплохо управляться одной рукой, кресс-салат, кэрри из утки с тушеными овощами. Индия заказала баклажаны в масле и гору хрустящих лягушачьих лапок, которые ела руками.

Лучше всего в этом ресторане было то, что шум делал приватную беседу невозможной – все, что там говорилось, могли услышать за соседними столиками.

– Итак, – сказала Индия, – Бетти Брэккен была в слезах?

– Я не видел ни одной слезинки.

– Чего стоил этот жеребец?

Я попробовал овощи и решил, что они пережарены.

– Никто не знает, – сказал я.

– Кевин сказал мне, что он стоит четверть миллиона. Вы просто уклоняетесь от ответов.

– Сколько стоит и чего стоит – это разные вещи. Он мог выиграть дерби. Он мог стоить миллионы. Никто не знает.

– Вы всегда играете словами?

– Довольно часто, – признался я. – Как и вы.

– Где вы учились?

– Спросите Кевина, – улыбнулся я.

– Кевин рассказывал мне о вас такие вещи, что вы можете не захотеть, чтобы я о них знала.

– Какие же?

– Например, что легко обмануться вашим мирным видом. Что у вас вольфрам вместо нервов. Что вы болезненно относитесь к потере руки. Хватит для начала?

Я задушу Кевина, подумал я.

– Как вам лягушачьи лапки? – спросил я.

– Мускулистые.

– Ничего, у вас острые зубки.

Ее отношение вполне заметно сменило направление от покровительства до неуверенности, и она начала мне нравиться.

После кэрри и лягушек мы выпили кофе, в промежутках пару раз обменявшись оценивающими взглядами. Мельком я подумал, какова она в постели, и так же мельком подумал, что никто не станет обнимать потенциальную кобру. У меня и мысли не возникло попробовать.

Она, кажется, приняла мою пассивность за разрешение действовать. Она заплатила за нас обоих кредитной карточкой "Памп", как и обещала, и явно ожидала, что я отплачу в понедельник, дав Кевину эксклюзивное интервью.

Я пообещал, зная, что не смогу этого избежать, и предложил подвезти ее до дома.

– Но вы же не знаете, где я живу!

– Да все равно, – сказал я.

– Спасибо. Здесь ходит автобус.

Я не настаивал. Мы расстались у дверей ресторана. Ни поцелуя. Ни рукопожатия. Она только кивнула и пошла вперед не оглядываясь, а я вообще не верил в ее добросердечность.

В воскресенье утром я снова открыл небольшой синий кейс, который мне дала Линда, и снова прочел все вырезки, где говорилось о покалеченных пони в Кенте.

Я опять прокрутил запись двадцатиминутной программы, сделанной Эллисом о детях, которым принадлежали пони, и просмотрел ее с другой – тошнотворной – точки зрения.

На экране он выглядел таким дружелюбным, таким обаятельным, таким умелым. Его рука с сочувствием обнимала Рэчел. Его приятное лицо было исполнено сострадания и гнева. Он говорил, что ослеплять пони или рубить им ноги – это преступление, такое же, как убийство.

Эллис, в отчаянии думал я, как ты мог? Что, если он не сможет удержаться. Я поставил пленку второй раз, подмечая детали и внимательно прислушиваясь к тому, что он на самом деле говорил.

Его чувство аудитории было непогрешимо. Дети были одеты в костюмы для верховой езды, двое или трое были в жокейских шапочках из черного вельвета.

Он усадил их на кипы сена. Сам он сидел среди них на полу, в темном спортивном костюме, со сдвинутой на затылок кепкой, с темными очками в кармане.

Некоторые ребятишки плакали. Он давал им свой платок и помогал справиться с горем.

Когда он говорил, обращаясь прямо в камеру, звучали такие фразы, которые делали зримыми детские страхи: "Из пустых глазниц их глаза стекали по щекам" и "Чистокровный серебристый пони, сверкающий в лунном свете".

Один его заботливый голос делал эти картины непереносимыми .

"Серебристый пони, сверкающий в лунном свете". Основа кошмаров Рэчел.

Я поставил пленку в третий раз и слушал, закрыв глаза, чтобы меня не сбивали с толку знакомое лицо или Рэчел в парике.

Он сказал: "Серебристый пони доверчиво подошел, соблазненный горстью кусочков конского корма". Он не мог знать об этом.

Он мог узнать, если бы кто-то у Фернсов догадался об этом.

Но сами Фернсы не могли этого сказать. Они не кормили Силвербоя кормом. Корм ему дал тот, кто приходил ночью.

Эллис, конечно, скажет, что он придумал это и выдумка случайно совпала с фактами. Я перемотал пленку и некоторое время смотрел в пространство.