Страсти по Веласкесу

– К чему ты клонишь?

– Объясняю! Вывоз художественных ценностей из усадеб и городских домов для тебя не новость, так?

– Так!

– Так, может быть, стоит проверить, не государство ли прикарманило картину?

– Мысль хорошая, но… Где ее теперь искать? Объем поступавших предметов искусства был так велик, что даже в царившей тогда суматохе систематизировать их возможности не было. Ты же знаешь: многие из них как осели в запасниках, так и лежат там до сих пор, неопознанные. Очереди своей дожидаются. Попробуй найди!

– Не все так плохо, подруга! Художественные ценности вывозились в основном в Москву. Конечно, кое-что оставляли и на местах, но самое ценное отправлялось в центр, где распределялось по государственным хранилищам. Книги направлялись в библиотечное хранилище, документы – в архивное, картины, фарфор, предметы интерьера – в музейное. И тут у нас есть зацепка!

– Вот как? – заметила я, памятуя об обширном круге Дашиных знакомых.

– Конечно! Несколько лет назад у нас в институте работала очень милая женщина. Как-то мы с ней разговорились о судьбе художественных ценностей, изъятых из усадеб после революции. Помнится, я тогда бурно возмущалась тем, что этот вывоз сопровождался большими потерями. Мол, мало того, что часть вещей погибла от неосторожного обращения, а часть была просто расхищена всякого рода проходимцами, так даже тем, что удалось сохранить, не могли распорядиться с умом. Да, я была права, но говорила, как это часто со мной бывает, чересчур резко, и она вдруг возмутилась и стала со мной спорить. Доказывала, что изъятие произведений искусства из усадеб было единственно возможным путем их спасения от гибели, и что люди, занимающиеся этим, были настоящими подвижниками. Как потом оказалось, ее дед работал в Национальном музейном фонде и имел прямое отношение к изъятию художественных ценностей из «дворянских гнезд». Помнится, она упоминала, что после него остались какие-то бумаги.

– Интересно было бы взглянуть.

– Хочешь, позвоню ей?

– Несмотря на ссору, поддерживаете отношения?

– Какая там ссора! Так, немного погорячились обе, покричали и мирно разошлись. Мы с ней в прекрасных отношениях.

– Валяй, звони, а я пока ужином займусь.

– Только не это! Знаю я твои кулинарные таланты. Только испортишь все.

– Я очень хорошо умею жарить картошку, – напомнила я.

– Вот-вот, и я о том же. Твоей картошкой я сыта по горло. И потом, я на диете. Уже две недели как худею, так что, милая, ты посиди в уголочке и ничего не трогай, а я позвоню и потом быстренько сварганю что-нибудь съедобное.

Возразить было нечего. Большую часть времени я провожу в разъездах, домашнее хозяйство веду через пень-колоду, а по часть готовки и вовсе была полным нулем.

Дарья отправилась в комнату звонить, а я устроилась поудобнее на диване и задумалась: «Последнее время я много суечусь, а результатов никаких. От Герасима до сих пор нет известий. То ли он сильно занят, и у него пока руки не дошли до того, о чем я его просила, то ли дело оказалось не таким уж простым. Что ж, подожду еще денек и начну теребить парня. На академию тоже особой надежды нет. Семейные документы, если они сохранились, могут быть рассеянны по разным архивам, и найти их будет непросто. А уж сколько кропотливой работы потребуется проделать, чтобы раскопать все необходимое!»

Вернулась Дарья и торжествующе объявила:

– Договорилась! Бумаги у нее на даче. Если хочешь, она может съездить туда с тобой в ближайшие выходные.

– Съезжу обязательно, хоть и не очень верю, что найду там что-нибудь стоящее.

– Вот здесь все и лежит, – указала Вера Геннадиевна на четыре довольно больших фанерных ящика у стены. – Все рассортировано по годам, каждый ящик подписан. Когда архив вывозили на дачу, дед, хотя и был уже слаб, лично следил за упаковкой.

– А почему вдруг решили все бумаги перевезти сюда?

– И вовсе не вдруг! Я долго добивалась согласия деда на это. Квартира маленькая, а нас ведь в ней четверо кроме самого деда поживало. Мы с мужем и двое детей. Шагу невозможно было сделать, чтобы не ушибиться обо что-нибудь, или, того хуже, чтобы тюк на голову не свалился. А тут еще это! Ужас!

– Как же вам удалось его уговорить?

– Старшая наша подросла, а спать ей было не на чем. Так все заставлено, диванчик приткнуть некуда было. Вот он скрепя сердце и согласился.

Вера Геннадиевна досадливо махнула рукой, отгоняя неприятные воспоминания, и решительно откинула крышку ближайшего ящика.

– Книга регистрации. Дневники деда. Расписки, – деловито поясняла она, перебирая находящиеся в нем бумаги.

– Расписки?

– Ну да! Изъятие художественных ценностей из имений – это вовсе не был грабеж, как утверждает Дарья. Оно производилось на законных основаниях, согласно постановлению правительства, и осуществлялось специальными людьми. Кроме эмиссаров из центра на вывозе работали местные энтузиасты из интеллигенции, сознательных рабочих и крестьян. И вывозилось имущество отнюдь не «скопом», как сейчас любят кричать на всех углах. На изымаемые вещи владельцам давалась расписка, с номером, с подробным перечнем вещей и подписью эмиссара. Она заполнялась в двух экземплярах, один оставался у владельца, а другой руководитель группы сдавал в музейный фонд вместе с привезенными ценностями.

– И в этих ящиках находятся те самые расписки?

– Нет, конечно! Их копии. Подлинные теперь рассеяны по разным городам. Ведь государственные хранилища не были конечным пунктом назначения для всего, что привозилось. По сути, они были временными складами, откуда произведения искусства распределялись дальше.

– Куда именно?

– Большая часть уходила в музеи, причем не только в крупные, но и в небольшие, провинциальные. В этом случае вместе с предметами искусства туда передавались и соответствующие расписки. Если же… – Вера Геннадиевна замялась, – единицы хранения предназначались для других целей… например, на продажу за границу, то расписки просто уничтожались.

– А что же здесь подлинное? Дневники?

– Само собой, дневники и еще книги регистраций. После закрытия фонда их было решено уничтожить за ненадобностью, поскольку они являлись документами временного пользования и велись исключительно для внутренней отчетности.

Я окинула взглядом неподъемные ящики и не удержалась, спросила:

– Можно узнать, с какой целью ваш дедушка проделал такую кропотливую работу?

– Дед считал, что все эти материалы, собранные вместе, будут представлять чрезвычайный интерес для тех, кто через много лет займется изучением истории становления музейного дела в Советском государстве.

– Он был образованным человеком?

– Дед получил прекрасное образование. Вначале учился в Москве, потом в Высшей художественной школе в Париже.

– Значит, не из пролетариев?

– Дворянин.

– А как же служба в советском учреждении… или другого выхода не оставили?

– Если вы имеете в виду принуждение, то с новой властью дед сотрудничал абсолютно добровольно. Как искусствовед он понимал, какие неизмеримые художественные ценности рассеянны по усадьбам, а как гражданин рассматривал их как национальное достояние.

– Значит, с его точки зрения, их изъятие у законных владельцев не был грабежом?

– О чем вы говорите! В условиях Гражданской войны и нищеты вывоз был единственным путем спасения художественных ценностей от гибели.

– Сейчас бытует иная точка зрения.

– Знаю, что раз слышала! Только это все сплошная демагогия! Так рассуждают те, кто не жил в то время и представления не имеет, что в реальности происходило в деревнях. Вывоз уникальных произведений искусства был единственным верным решением.

В словах Веры Геннадиевны была немалая доля истины, хотя, по моему убеждению, тут было о чем поспорить. Мутное было время, и не один прохиндей погрел руки на тех вывозах, но вдаваться в обсуждение этой темы я не собиралась, а хозяйка, посчитав нашу дискуссию завершенной, спросила: