Гладиатор

На вторые сутки Иван завыл... Сначала он просто орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в диких звуках странное облегчение, забывая, кто он и где находится. Вой, который он издавал, приобретал важное, почти сакральное значение - это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Иван вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жгучее желание мести, все свои воспоминания. Он сам как бы становился звуком и рвался наружу, вверх из своей зловонной тюрьмы... Собаки в селении поднимали в ответ истошный лай, а он, бессознательным удовлетворением, выл еще громче, еще сильнее...

Позже он мог только мычать и хрипеть, уже не тревожа собак. Но теперь Иван знал, что не захлебнется в чеченском дерьме, что умрет стоя.

Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:

- Что пэть пэрэстал, а?

В ответ Иван смог только поднять голову, он хотел, чтобы чеченец увидел его лицо. На губах Ивана была улыбка. Страшная улыбка мертвого человека...

На третьи сутки он потерял сознание... Но не утонул в зловонной яме. Мышцы рук одеревенели и не расслабились, когда Иван впал в беспамятство. Он давно потерял счет времени и не смог бы сказать, сколько провисел без сознания на своих ставших, как каменные, и этим спасших ему жизнь руках... Через какое-то время окаменевшее, бесчувственное тело с неопускающимися руками вытащили из сортира да рядом с тем же сортиром и бросили...

Очнулся он от страшной боли в руках. Руки оживали и будили все тело, в первую очередь - голову, мозг. Первое, что сделал оживший Иван, - продолжил выть. Это был торжествующий вой зверя, познавшего смерть и вернувшегося к жизни, полюбившего смерть так же крепко и навсегда, как любят только жизнь...

Иван осознал, что жив. Из осознания этого факта как бы сама собой родилась и другая непреложная истина: все чеченцы, живущие в селении, у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.

***

...Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, даже с каким-то ностальгическим сожалением. С таким чувством вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, до того, как он попал в плен. Ведь Иван воевал в составе спецназа и приклад его автомата к тому времени украшала уже не одна зарубка. Много раз царапал он ножом приклад, но так ни разу и не понял глубокого смысла предшествовавшего события - просто отдавал дань обычаю...

И только много позже, в плену, валяясь у стены чеченского сортира, облепленный дерьмом и мухами, он наконец осознал смысл своего бытия: нести смерть тем, кто ее заслужил, кто ее достоин - вот миссия всей его жизни...

Он очнулся окончательно от тычка палкой: подошедший чеченец пытался его перевернуть на спину, очевидно чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и вдруг понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он приподнялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо лучам солнца. Открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца - бородатое и суровое. Но Иван ясно прочитал на нем смешанное выражение удивления и испуга.

- Зачэм смэешься, вонючий собака! - хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. - Иди в рэку!

Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не подумав о том, что мог разбить голову о камни. Ледяная стремительная влага плотно обняла его, смыла ненавистный запах, открыла путь притоку свежего воздуха. Эта горная, снеговая свежесть влилась в Ивана, благодаря струям живительной воды, - летевшая с заснеженных вершин горная река отдала ему часть своей энергии.

"Я жив!" - сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть тому свидетелями.

"Я жив", - повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.

Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами раз в сутки... Солдатик, всегда молчавший, а тут вдруг впервые заговоривший плачущим голосом, рассказал Ивану, что, когда он сидел в "карцере", бородатый чеченец пристрелил еще двоих русских, они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли к обрыву и сбросили в ущелье. Почему он сам еще жив, солдат не объяснил, а Иван не спросил, и так все было ясно. Больше они не разговаривали.

Как ни жидка была чеченская баланда, как ни противно было жевать маковые листья и горькие, хоть и сочные, корешки какой-то травы с сухими шершавыми листьями, но в течение этих десяти дней Иван старательно впитывал каждую калорию, каждый луч солнца, каждый глоток воды из ручья, поглощая энергию с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью. Ближе к концу второй недели он почувствовал себя если не восстановившим прежние силы, то накопившим их вполне достаточно для выполнения той задачи, которую перед собой поставил.

Случай подтолкнул его к тому, чтобы осуществить уже созревшее решение. На поле за ними присматривали по очереди старик чеченец и его внук - подросток лет четырнадцати. Сын старика такой ерундой не занимался, он постоянно куда-то ездил в поисках покупателей, увозя с собой маковую соломку, и, по-видимому, еще и подбирал рабов для работы на плантации... Бежать с плантации было некуда, в этом Иван убедился при своем первом побеге. Кругом непроходимые горы, тропа одна - ни свернуть, ни спрыгнуть. Собаки, а за ними и хозяева на лошадях все равно догонят... Как-то вечером Иван, пропалывая мак, дошел до края поля, заканчивавшегося у обрыва, и остановился, глядя на сваливающееся за горы солнце. Закат в горах почти мгновенный по сравнению с равнинными закатами средней полосы России. И Иван распрямился и расправил плечи, чтобы впитать в себя последние лучи заходящего солнца... Он так сосредоточил внимание на зрелище заката, что не заметил подошедшего сзади старика чеченца. Привел его в себя удар палкой по голове.

- Хоп! Дэлать! Хоп! - надтреснутым старческим голосом прокричал старик, гораздо хуже сына говоривший по-русски.

Реакция Ивана была мгновенной.

- Делаю, - ответил он, не поворачиваясь.