Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной

— Почему нерифмуемая? Рифмоваться никому не запретишь. Вот послушай:

Как скучен мир, — сказала Кира. —

Я не хочу такого мира!

— Очередной несчастный роман?

— А разве в моем возрасте роман может быть счастливым? У поздних романов только два конца: умирает или любовь, или любовник. Так вот и перебиваюсь…

— Когда же ты остепенишься, Кирэн?

— Когда-нибудь завтра! «Господи, сделай меня целомудренной, но только не сегодня!»

— Смотри не опоздай!

— Говорят, к Господу опоздать невозможно. Ты не бойся за меня, Лизавета, состарюсь — покаюсь. А ты, голубушка, не опоздай завтра на самолет: взгляни-ка на часы — завтра уже почти час как наступило, покуда мы тут лясы точили.

Ах, Кирэн, старинная подружка Кирэн! Она неисправима и любит радости жизни, как сама говорит, «до животного неприличия», но с «праздниками жизни» у нее чередуются самые провальные депрессии. Впрочем, она умеет из них вырываться самым невероятным образом. Апраксина вспомнила, как лет пять назад умер муж Кирэн, с которым она была в разводе. «Лизавета, срочно закажи сорокоуст в вашем монастыре: вчера скончался мой Алан. В крещении он Александр. Сделай это для него и для меня, дорогая. Ты же знаешь, по-настоящему я любила его одного!» — «Сделаю, — пообещала Апраксина (и сделала, конечно). — А как умер Алан?» Скорбный голос Кирэн неожиданно взорвался восторгом: «Он умер, как доктор Живаго, — от сердечного приступа, в трамвае! Нет, его смерть была ярче, чем у бедного Живаго, ведь трамвай вез Алана в ПЕН-клуб на представление его новой книги!» Ах, не надо осуждать непутевую и добрую Кирэн, оборвала себя Апраксина и снова попыталась задремать под гул двигателей.

Кирэн встречала их в аэропорту «Де Голль» и была ослепительна в полном смысле слова: на ней было длинное и широкое платье из блестящего шелка оранжево-красно-коричневых тонов, из-под платья виднелись туфельки — одна золотая, а другая серебряная. Макушку Кирэн украшала круглая красная шапочка с нашитыми в несколько рядов серебряными и золотыми монетками и какими-то висюльками, а ее короткие волосы, торчавшие из-под шапочки, обычно рыжие или фиолетовые, на этот раз были окрашены в жгуче черный цвет.

— Ох, Кирэн! — воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. — Что за вид!

— Что-нибудь не так? — всполошилась Кирэн. — Ты же велела заслонить тебя зрительно.

— Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?

— Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?

— Нет слов!

— А платье — узбекское, это натуральный панатлас.

— С разными туфлями сама придумала?

— Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую — черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?

— Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты.

— Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?

На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.

— Это сигнальная шляпа, — пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:

— Ясно — под мухомор.

В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов. Зато Кирэн была тут частой гостьей, хотя у нее с Монжероном были связаны не очень приятные воспоминания детства. Замок Монжерон когда-то был куплен на средства семьи Зерновых, и в нем был устроен приют для русских детей-сирот; и в оном богоугодном приюте заведены были такие строгие порядки, что детей из благополучных семей пугали: «Будешь плохо себя вести — отдадим тебя в Монжерон! Там тебя выучат ходить по струнке!». И однажды непослушную Киру за какую-то особо выдающуюся шалость — за какую именно, Кирэн не признавалась даже Апраксиной — сослали на все лето в Монжерон. Перевоспитать ее там, конечно, не перевоспитали, но по струнке ходить заставили. Зато в отместку Кирэн по ночам бродила по всему замку, закутавшись в белую простыню и тихонько подвывая. Так она породила легенду о «Белой даме», каковая просуществовала до пришествия третьей русской эмиграции: эти ни во что не верили, и легенда тихо скончалась.

Пригород был тихий, старинный, большей частью одноэтажный и двухэтажный и очень зеленый. Вот впереди показалась башня Монжерона, затем зубчатая стена с бойницами и воротами с горгульями и гербом над ними. Инспектор в ворота с дамами не пошел, оставшись прогуливаться за стеной, — его выход был позже.

Дамы вошли в ворота, пройдя под настороженно склонившимися мордами горгулий. Кирэн в своем панатласе полыхала как фазан, туркменские фенечки на ее тюбетейке звенели при каждом шаге, и, шествуя вперевалочку, «уточкой», рядом с затянутой в серый дорожный костюм Апраксиной, она совершенно затмила бы ее, если бы не алая шляпа графини с полями, спереди спускающимися на лицо почти до кончика носа.

Справа, за оградой, стояла небольшая церковь.

— Здесь где-то должна быть скульптура Анны Ярославны? — спросила Апраксина.

— Ну что ты! Статуя русской королевы Франции Анны находится у церкви Святого Винсента в Санлисе — это аккурат на другом конце Парижа, вернее, на север от Парижа.

— Красивая статуя?

— Ну, скажем, она вполне в жанре. Королева Анна величественна и скромна одновременно, на одной руке она держит высеченное из камня изображение монастыря — канонический атрибут основательницы обители. Подчеркнуто славянские черты грубоваты, но красивы. И надпись на пьедестале: «Она возвратилась на землю предков, чтобы умереть». У тебя никогда не было желания возвратиться в СССР, чтобы умереть на родине?

— Возвратиться в СССР, чтобы умереть? Кирэн, дорогая, ты же знаешь, что мои родители бежали из России, а не из СССР. Той России больше нет, а значит, нет и родины, где стоило бы помирать. Тебя что, ностальгия одолевает?

— Приступами. Это, знаешь, как старый больной зуб: когда схватит — готова все бросить и куда угодно бежать, лишь бы избавиться от невыносимой боли, а когда не болит — можешь жевать им говядину.

— Ну и сравнения, Кирэн! А еще поэтесса.

— А я весьма современная поэтесса, — скромно пояснила Кирэн.

— Ежели рассуждать в медицинских терминах, то я бы скорей сравнила ностальгию с морской болезнью: никто не знает, почему одни ей подвержены, а другие нет.

— Любопытно, что морской болезнью страдали даже некоторые адмиралы флота, — глубокомысленно заметила Кирэн.

Дамы оглядели двор в поисках живой души, чтобы расспросить о Каменеве. Живая душа как раз шла им навстречу в облике долговязого фотографа, увешанного несколькими сумками с аппаратурой.

— Толь, дорогой! — окликнула его Кирэн и пошла к нему, протягивая обе руки.

— Кира, солнышко! Здравствуй, моя самая любимая русская парижанка! Как давно мы не виделись! — фотограф бросился к ней, наклонился, согнувшись вдвое, и расцеловал ее в пухлые нарумяненные щеки.

— Да я всего неделю назад была здесь! — засмеялась Кирэн.

— Вот я и говорю — давно не виделись. Вы на выставку?

— На выставку мы тоже заглянем. А вообще-то я привезла мою старинную приятельницу, которая собирается писать роман об Анне Ярославне и приехала осмотреть место событий.

— Так представь меня, Кирэн!

— Мой друг Марио-Валентино Толь, фотограф.

— Точнее, фотограф-медитатор, — поправил он.

— Елизавета Николаевна, — представилась Апраксина, но руки не подала, потому что собственные руки фотографа были заняты. — А что это за профессия «фотограф-медитатор», можно поинтересоваться?

— Ну, это не столько профессия, сколько мое направление в искусстве. Так вы пишете об Анне Ярославне?

— Да, пытаюсь.

— О, королева Анна! Здесь вы кругом можете обнаружить ее следы!

— В самом деле?

— Если поискать как следует.