Флорентийские маски

В порыве безотчетного страха Антонио изо всех сил ударил кулаком по груде кассет – они, словно карты из колоды, разлетелись по всему кабинету. Затем он включил все лампы и светильники, до которых смог дотянуться, убеждая себя в том, что делает это, чтобы проснуться, а не из-за того, что чего-то боится. Придя в себя, он увидел, какой беспорядок успел устроить в помещении буквально за несколько секунд: пол кабинета был просто усеян маленькими черными коробочками, в которых хранилась бесценная часть коллекции его отца – самое полное в мире собрание фильмов Жоржа Мельеса.

В этот момент в кабинет вошел мажордом. Увидев непорядок, царящий в святая святых особняка, он позволил себе упрекнуть Антонио в непочтительном отношении к собственному отцу:

– Отец не одобрил бы твое поведение, если б увидел, как ты обходишься с его любимой коллекцией.

– Не лезь не в свое дело. Откуда ты знаешь, что отец одобрил бы, а что нет? – раздраженно ответил Антонио.

– Постарайся не устраивать беспорядок и не разбрасывай кассеты по полу. Сеньор особенно любит именно этот, французский раздел своей коллекции. Если ты не расставишь все фильмы по местам, можешь быть уверен – ноги твоей больше не будет в Сересас.

– Пошел вон отсюда! – грозно прикрикнул Антонио. – Ты кто такой? Нашел кому советовать. Я сам разберусь, что и куда поставить. Можешь не беспокоиться: все будет в полном порядке. А если ты хоть слово скажешь отцу, то я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы именно твоей ноги больше не было у нас на вилле.

Мажордом вышел из кабинета, не забыв напоследок одарить хозяйского сына не слишком дружелюбной улыбкой. Сам Антонио почувствовал себя неловко. Глупо было кричать на человека, которому отец доверял много лет, как на провинившуюся прислугу. Он винил себя, что совершенно не знает вкусов и предпочтений собственного отца и является в его доме практически посторонним человеком, гостем, в отличие от того же мажордома. «Похоже, – подумал он, – мне в мои годы еще предстоит многому научиться, вот только знать бы, хватит ли оставшихся дней на то, чтобы выучить самое необходимое». Несмотря на все грозные заявления, прозвучавшие в адрес мажордома, сам Антонио опасался реакции отца, доведись тому узнать, как варварски он обошелся с его любимыми кассетами. Самое глупое заключалось в том, что кассеты он разбросал в приступе страха, причина которого сейчас, при свете дня, выглядела как нельзя более глупой.

Позавтракав, Антонио ушел в свою комнату и крепко заснул. Никто его не тревожил, и он проспал без всяких кошмаров и сновидений до восьми вечера. К этому времени дневной свет стал меркнуть, и роща, окружавшая виллу со всех сторон, подернулась легкой дымкой сумерек. Антонио принял душ в ванной комнате, отделанной зеленым мрамором. Всю эту роскошь отец специально заказал, чтобы порадовать свою жену – мать Антонио. Но та даже не поблагодарила его за все заботы. Так уж получилось, что ни жена, ни сын никогда не спешили выразить актеру свою признательность за что бы то ни было. Мать Антонио стала вести себя так с тех пор, когда в ее отношениях с мужем начали появляться первые сложности. Впрочем, следовало признать, что и актер пытался укрепить брак весьма своеобразным способом: он то и дело завязывал легкомысленные романы на стороне, рассчитывая, что это заставит супругу ревновать и пробудит в ней угасающие чувства с новой силой. Может быть, другая женщина и клюнула бы на эту удочку, но в данном случае такая стратегия оказалась безрезультатной.

Мать Антонио принадлежала к тому типу холодных красавиц, которых часто снимали в период немого кино. Эти женщины с вечно влажными глазами с легкостью разбивали сердца мужчин, жадно взиравших на них из другого угла экрана. На самом же деле Антонио видел маму плачущей лишь один раз в жизни: в тот день, когда умер один из ее ручных попугайчиков. Эти птички следовали за ней повсюду, и она относилась к ним с такой нежностью, которую была способна проявлять лишь к домашним животным. Насекомые, в отличие от зверюшек и птичек, приводили ее в бешенство. Особенно она не терпела мух. Всем служанкам было строго-настрого приказано под страхом увольнения не допускать появления в доме ничего летающего и жужжащего. Если же по чьему-либо недосмотру одинокая зеленоватая муха, отливающая металлическим блеском, залетала с ближайшего поля в тщательно охраняемый особняк, в доме поднималась буря негодования, и после короткого расследования виновница появления нежелательного гостя немедленно получала расчет – даже раньше, чем уничтожался или изгонялся жужжащий интервент. Мать Антонио была настолько холодным и необщительным человеком, что и теперь, когда они с сыном созванивались, она лишь повторяла какие-то дежурные фразы, позволявшие сделать вывод, что о существовании сына она еще не забыла. Кроме того, она неизменно напоминала Антонио, что он должен заботиться об отце и ни в коем случае не огорчать его. Таков, по ее мнению, был его сыновний долг. «Да ладно, мама, – обычно перебивал ее Антонио на этом месте, – уж кто бы говорил о заботе. Сама бросила отца без всякого повода и уехала от нас, ничего не объяснив». При этих словах мать обычно меняла тему разговора и переходила с назидательной лекции на светскую беседу о погоде. Всякий раз она не забывала с содроганием вспомнить жаркий мексиканский климат и помянуть отдельным недобрым словом духоту в столице, из-за которой, по ее глубокому убеждению, у нее в те годы, которые она провела с отцом Антонио, все ноги были в язвах. «В Сересас воздух хотя бы чуть свежее. Старайся бывать на вилле почаще и, кстати, не забывай поливать те две белые бугенвиллии, которые посадили по моему распоряжению у входа на террасу». На этом обычно и заканчивался разговор. Антонио, в силу присущей ему беспечности, да и из чувства протеста, вел себя совершенно не так, как советовала ему мать. Те же бугенвиллии давно бы засохли на корню, если бы о них не заботился вежливый и исполнительный мажордом, с которым Антонио только что обошелся так по-хамски.

Прохладный душ помог Антонио окончательно проснуться и прийти в себя. Вернувшись в гостиную и заглянув в отцовский кабинет, он даже вздрогнул: ощущение было такое, будто кто-то здесь проводил обыск. Кассеты были разбросаны по всему полу. Некоторые залетели в самый дальний угол, под стол, а одна даже почему-то повисла на стене, зацепившись за крючок, на котором висела одна из отцовских фотографий. Поразившись собственной глупости, Антонио начал собирать кассеты. Он складывал их более или менее аккуратными пачками, откладывая отдельно в сторону те, что были помечены инициалами «Ж. М.». В какой-то момент ему стало казаться, что валяющиеся по всей комнате коробочки никогда не кончатся, что, пока он относит очередную пачку на письменный стол, оставшиеся успевают размножиться не то делением, не то почкованием – в общем, как-то очень продуктивно. Собрав и аккуратно разложив около четырехсот фильмов, он вдруг наткнулся на пустую коробку, на которой значилось: «La véritable histoire…» [21]Эта незавершенная фраза не могла не привлечь его внимания, и ему тотчас же захотелось посмотреть столь загадочно названный фильм. Вот только кассеты в коробке почему-то не было.

Он не стал упорствовать в попытках немедленно найти запропастившуюся куда-то ленту и, вполне справедливо полагая, что рано или поздно она сама найдется, продолжил приводить в порядок разбросанный по комнате французский раздел отцовской коллекции. На это у него ушел весь вечер. По правде говоря, Антонио очень не хотелось, чтобы отец догадался, что он провел чуть ли не сутки, просматривая один за другим французские фильмы, не уделив ни минуты внимания тем картинам, которые принесли его отцу славу и богатство.

Сложив в конце концов все кассеты по порядку и расставив их на полке стеллажа так, словно никакого стихийного бедствия в кабинете не было, Антонио почувствовал себя значительно лучше. Впрочем, эту тяжелую работу он закончил уже за полночь. Усталость давала о себе знать. Он с удовольствием пошел бы к себе в комнату и лег спать, но его продолжало беспокоить отсутствие одного-единственного фильма из всего французского раздела. Повертев в руках пустой футляр с загадочным, словно недописанным названием, Антонио вздохнул и стал методично, буквально сантиметр за сантиметром, осматривать кабинет и гостиную, куда прошлой ночью отлетела часть разбросанных им кассет. При этом Антонио не поленился отодвинуть все диваны и кресла и заглянуть под все шкафы и стеллажи, которые не мог сдвинуть без посторонней помощи. Он рискнул даже на время переставить в другое место две золотые статуэтки – призы, которые отец ценил больше всех среди полученных им за долгую карьеру. Для этих статуэток он в свое время заказал что-то вроде хрустальных постаментов, благодаря чему сверкающие трофеи возвышались над креслами, журнальными столиками и прочей мебелью «сидячего» уровня. Все было безрезультатно: короткий шестиминутный фильм с незаконченным названием как сквозь землю провалился. Антонио отказывался в это верить. В какой-то момент он поймал себя на том, что желание посмотреть исчезнувшую картину становится у него просто навязчивой идеей. Интуиция все более настойчиво подсказывала ему, что эта лента просто должна была оказаться так или иначе связана с его последним путешествием на Гаити. Его отец – ни дать ни взять старый Джеппетто – собрал целую коллекцию оживших киномарионеток. Нет, актеров, конечно, никто не дергал за ниточки, но и назвать их персонажей живыми людьми у Антонио язык не поворачивался. Они шевелили губами, произнося заученные диалоги, и жестикулировали так, как от них требовали законы жанра. При этом Антонио не покидало ощущение, будто время от времени на заднем плане, где-нибудь в уголке кадра, мелькали пальцы того человека, который управляет действиями мельтешащих на переднем плане персонажей. Порой это присутствие ощущалось как порыв ветра, который нельзя увидеть, но можно почувствовать по движению взметнувшихся с земли к небу облаков пыли.