Заклятые подруги

Жить опять стало негде, и Андрей здраво рассудил, что единственный выход из создавшегося положения — это поступление в институт в другом городе. Таким образом он убил бы сразу двух зайцев: получил высшее образование — не век же дуть в дуду пьяной жующей публике — и решил, хотя бы временно, проблему жилья.

Андрей выбрал журфак МГУ. И поступил на удивление легко. На первом же курсе женился. На девушке из его группы. Родители Елены принадлежали к тогдашнему привилегированному классу — они были торговыми работниками. Молодым тут же обломилась однокомнатная квартира в новостройке.

Но коварство судьбы для Сафьянова заключалось в том, что совершаемые им вполне разумные поступки оборачивались отчего-то неуправляемыми, просто-таки губительными для него последствиями.

Как он уговаривал Елену подождать с рождением ребенка! Как грамотно и убедительно аргументировал свою точку зрения! Елена не послушалась. И очень скоро их уютная квартирка — где он с таким успехом мог работать, расти над собой, ковать свою карьеру, становиться большим журналистом — огласилась надрывным детским ревом и осветилась бессонными ночами.

Сафьянов пытался вести прежний образ жизни. Всякий раз это кончалось скандалами, поскольку Елене тоже именно в этот момент неотложно, необходимо было отправляться по делам. Исчерпав все вербальные средства, Андрей молча хлопал дверью. Но часто на остановке автобуса его как ни в чем не бывало догоняла Елена, не собиравшаяся менять свои планы. И Сафьянов, плюнув вслед увозящему жену автобусу, возвращался домой: не мог он оставить одного-одинешенького орущего грудного младенца. У Елены нервы были крепче.

И все же иногда Сафьянову удавалось вырваться. Тогда он пускался во все тяжкие. Андрей вообще, как выяснилось в процессе двух женитьб, был человеком антисемейным, он не чувствовал в себе моногамности, ему всегда было тесно в рамках условностей и обязанностей брака.

Однажды Сафьянов, прилично напившись, дотопал до дома к утру и попытался молча завалиться спать. Но Елена была настроена поскандалить, она не могла просто так, проглотив обиду, дожидаться высочайшего пробуждения. Она наполнила чайник водой похолоднее и стала поливать из него Сафьянова тоненькой струйкой. Тогда-то долго копившиеся гнев и раздражение Сафьянова отыгрались Елене синяками и сотрясением мозга.

И если даже разумные поступки сулили Андрею сложности, то это его спонтанное мракобесие повлекло за собой настоящую катастрофу. Мало того, что Елена, разумеется, выгнала Сафьянова из своей квартиры, не дав забрать даже зубную щетку и пару сменного белья, мало того, что она, конечно же, развелась с ним, навесив еще одни алименты. Елена и ее родители стали бомбардировать газету, в которую с таким трудом устроился Андрей, письмами, где красочно обрисовывался страшный образ саблезубого, плотоядного, аморального монстра, способного не только поднять руку на родную супругу, но и вести антисоветскую пропаганду в семейном кругу. К тому времени Сафьянов был уже членом партии — в партком посылались копии. Надо ли говорить, что Сафьянову быстренько предложили уволиться, и только чудо спасло его от расставания с партбилетом.

Оказавшись без жилья, без зарплаты, в городе, где не только нечего есть и негде переночевать, но и негде встать на партучет, что было в те времена страшнее смерти, Андрей понял, каково бывает обложенному со всех сторон зверю, отданному на растерзание злобным голодным псам.

Тем не менее Сафьянов выпутался: он послал заказным письмом с уведомлением свою учетную карточку в Ригу, по старому месту жительства, присовокупив записку о том, что он скоро вернется, чтобы проживать вместе с родителями, а потому просит поставить его на партучет. Пока документы ходили туда-сюда, пока их недоуменно вертели в руках и писали отказы, Андрею удалось найти работу в молодежном журнале. В тамошнем парткоме он предъявил свою переписку с Ригой — таким образом, перерыва в партстаже не образовалось.

Одна жизненно важная проблема была решена. Но оставалась другая — жилье. Где найти и чем платить? Треть зарплаты в 120 грязными уходила на алименты. Комната стоила 50 рублей в месяц. Но надо было еще есть-пить-одеваться. В лицо чесночно задышала нищета.

Оскорбительная необходимость принимать от девушек подачки в виде куска мяса, унижающий выбор не той, к которой стремятся душа и тело, а той, что может больше принести пожрать, — все это пришлось пережить. Когда друзья приходили в гости с бутылкой водки, Андрей расстраивался, когда приносили пиво — в доме была радость: наутро Сафьянов быстрой трусцой бежал обращать стеклотару в дензнаки.

Андрей любил пройтись по улице Горького, по Бронной, к Арбату, представляя себе, что он, Сафьянов, живет в этом, нет, вон в том доме с лепниной, в собственной огромной квартире, окруженный добротными дорогими вещами, где к нему приходят те, с кем хочется дружить, а не те, с кем общаться необходимо или кого заносит ветром случая. Он мечтал о неспешных философских разговорах, к которым был склонен, об умных собеседниках, достойных его, Андрея. Он чувствовал: несмотря на то, что вынужден сейчас хитрить, изворачиваться, крутиться, рожден-то он с благородной душой. И если бы не поганые обстоятельства, лучшие его качества давно расцвели бы пышным цветом. Ведь что, в сущности, нужно благородному дону? Свой дом, небольшая, но стабильная рента, дающая возможность работать не за деньги, а ради удовольствия. Возможно, тогда он даже занялся бы благотворительностью.

В самые тоскливые, безденежные, безнадежно одинокие вечера Андрей снимал трубку, набирал номер справочной международного аэропорта и спрашивал своим барственным, густым, низким, красивым голосом: «Барышня, милая, скажите, когда завтра отбывает самолет в Барселону (Рим, Брюссель, Париж?)». Ему вежливо отвечали, и это грело душу. Андрей понимал, что не полетит на этом самолете — в те времена казалось — никогда. Но ему важно было знать, что теоретически, в принципе, самолет, способный унести его в лучшую жизнь, существует. И именно от этого единства и борьбы противоположностей Андрею становилось легче. «Жизнь непроста».

Немножко проще стало, когда Андрей изобрел удобный и приятный вид заработка. Суть его заключалась в том, что Сафьянов брал командировку, а стало быть, и командировочные, от своего журнала и еще от какого-нибудь издания. Быстро отписывался — еще и получал два гонорара, — поскольку «вести с мест» всегда печатались охотнее, чем столичные материалы.

Андрей вздохнул было свободнее, но тут его засекли «доброжелатели». И опять же все пасквили исходили от женщины — от его сослуживицы, с которой у него был роман, а потом закончился против ее желания.

И снова над Сафьяновым нависли тучи угрозы увольнения и партвыговора (в лучшем случае). И опять череда унижений, оправданий, заискиваний.

Господи! За что? Чем он, Андрей, провинился перед тобой? Тем, что знал себе цену, барахтался как мог, пытаясь, загнанный, вырваться? За что?

И все-таки Андрей получил тогда свою комнату с кучей дерьма в углу. Он все же отвоевал свой краешек под солнцем. Потом тоже бывало всякое, но тогда уже у Сафьянова появился собственный плацдарм, где можно было занять круговую оборону, отстреливаясь до последнего патрона, а в минуты затишья спокойно зализывать раны. Тем, кто имел крышу над головой всегда, этого не оценить.

…Сафьянов затуманенным воспоминаниями взглядом обвел огромную гулкую комнату. Пододвинул ближе телефонный аппарат — единственную вещь в этой пустоте, — набрал номер, который помнил наизусть. На том конце провода приятный голос ответил, что хозяйка подойти не может, но внимательно выслушает оставленное сообщение. В таком контексте Сафьянову нечего было сказать. И он тогда остался просто сидеть — ждать, когда придет смотреть квартиру потенциальный покупатель.

Андрею очень хотелось поговорить с кем-нибудь об Алевтине — о ее смерти, о том, почему это произошло. Но, наученный горьким опытом своей жизни, Сафьянов знал, что предпринимать ничего не должен. Никаких движений. Все образуется само собой.