Современный польский, чешский и словацкий детектив

— Значит, вы и старика подозреваете? — удивился Лазинский.

Их поездка на вокзал за Бауманном, интерес к тому, как он будет вести себя, узнав о гибели Голиана, список сотрудников, отпечатки пальцев — как доказательство… Дурит Шимчик, что ли? Годы и годы ругал Швика, защищал людей от болезненного недоверия и вдруг — сам!

— Все совсем наоборот. — Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. — Но только это зависит от точки зрения!

— Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!

— Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного. Более того, эти ключи он дал Голиану сам. Зачем?

— Но его опыты? Стеглик и его коллега тоже инженеры, специалисты, почему они оба стояли горой за открытие, когда говорили с Сагой? Ведь они сами эти опыты проводили! Понимали дело! Неужели и они клюнули на липу вместе с Голианом?

Солнце садилось, наступил душный июньский вечер. Юноша, загоравший на плоской крыше против их окон, складывал одеяло. Его стройная спортивная фигура четко выделялась на фоне неба.

— Речь могла идти о каких-то других опытах, — сказал Шимчик, все еще не поднимая головы.

— Опыты уже настоящие?

— Конечно.

— А в сейфе — камуфляж?

— Да.

— Для того, чтоб Голиан попался и Бауманн мог его отсюда выжить?

— Так говорит Сага, чтобы очернить Бауманна. Он старика не любит.

— Возможно, у него есть причины, — заметил Лазинский.

Шимчик ушел, еще раз напомнив, что надо дозвониться в Прагу. Лазинский кивнул и пододвинул к себе телефон. Хотелось есть, мучила жажда и одолевало смятение: уж очень уверенно говорил Шимчик. «Ну да ладно, — успокоил он себя, — я ведь тоже уверен в своей правоте» — и, подняв трубку, он набрал нужный номер.

Через час вернувшийся от начальника Шимчик уже не застал Лазинского. На журнальном столике лежала наскоро нацарапанная записка: «Бренч принес телеграмму, она у вас на столе. Я отправил его обратно на почту выяснить, кто звонил по междугородной в Михаляны. С Прагой говорил, подробности при встрече. Если уйдете, оставьте распоряжение».

Капитан скомкал записку, взял телеграмму и несколько раз прочел: «Поздравьте пожалуйста моего имени Верону. У меня нет адреса. Приветом Дезидер Голиан».

Он задумчиво взял бумаги инженера и долго перелистывал, пока нашел несколько строк, написанных от руки, сравнил с телеграммой и кивнул: слова на бланке были написаны нервным почерком взволнованного человека. К тому же этот человек явно спешил. Более спокойно написан адрес: «Иозеф Донат. Братислава. Авион».

Он усмехнулся, вспомнив Сагу. Директор говорил о девочке и о каких-то людях в Авионе, которым он передал посылку. Они живут «на улице, где профсоюзы», «напротив когда-то была «Deutsche Partei». Фамилия начинается вроде бы на «До». Наверное, Донат.

«Навряд ли эта Верона — дочка Донатов, — подумал капитан, — в позапрошлом ей было одиннадцать, сейчас тринадцать… Тринадцатилетние девочки не меняют адреса, они живут дома, с родными. Значит, это другая Верона, постарше, если только…» Капитан опять усмехнулся. Днем в Михаляны звонила женщина. Скорее всего, с переговорного пункта, голову на отсечение, что Бренчу не удастся выяснить… Усмешка сошла с лица, Шимчик набрал номер коммутатора.

— Братислава занята, — ответила телефонистка, — подождите, товарищ капитан.

— Долго?

— Не знаю, потерпите несколько минут.

— Пошлите мне кого-нибудь, кто в совершенстве владеет немецким, — распорядился Шимчик, повесил трубку и достал газеты.

«Фольксштимме» он отложил и принялся за объявления в «Праце».

9

В эспрессо напротив желтого дома воздуха практически не было — посетители дышали пивными парами и дымом. Лазинский скорее угадал, чем разглядел официантку, направился к ней и показал документы Голиана с фотографией.

— Я его знаю, — сразу же подтвердила та, — он сегодня днем у нас был. Заходит частенько, но все больше по вечерам — выпить, закусить.

— А сегодня?

— Бутылка пива и граммов пятьдесят крепкого. После вчерашнего. Вчера поддал основательно.

Это было уже ново.

— Когда? — спросил Лазинский.

— Что-то между семью и восемью.

— Один?

Официантка кивнула и на минутку отошла. Она получила деньги и отдернула колено от чьей-то волосатой руки. Когда женщина вернулась, Лазинский продолжил:

— Сколько времени он у вас пробыл?

— Несколько минут, потом пожал тому, другому, руку и ушел.

— Кому это «другому»? — понизил голос Лазинский.

— Что?

Он повторил вопрос громче.

— Я его не знаю, такой неприметный. Пришел следом за инженером и подсел к нему.

— У вас было полно?

— Не очень, — сказала официантка. — Несколько столиков всегда свободны. У нас ведь не обедают.

— Эти двое разговаривали между собой?

— Я не обратила внимания, но, кажется, да. Ведь они потом прощались.

— Как выглядел тот, другой человек?

— Говорю же вам — никак. Одет прилично. Лет тридцать — тридцать пять, не курил… Когда пан инженер ушел, он ждал и читал…

— Кого ждал?

— Сардельки ждал. Заказал содовую и сардельки с хреном.

— А что читал?

— Уже не помню, но только не газету.

— Какие-нибудь бумаги? — Лазинский почувствовал, как у него колотится в горле ком.

— Ах, — ответила она беззаботно, — что же еще можно читать?

— Еще существуют книги, — поучал Лазинский, не спуская с нее глаз.

— Нет, не книгу.

— Значит, бумаги, — сказал Лазинский удовлетворенно. — Вы не знаете, случайно, откуда он их взял?

Официантка ответила, что, кажется, из папки.

— Вы что, видели, как он вынимал из папки бумаги?

— Нет, но он их потом туда вкладывал, когда я принесла ему сардельки с хреном.

— Это были сложенные листы бумаги? Как письма? Она ответила, что не знает.

— Но вы видели, как он их клал в папку?

— Да.

— Попробуйте припомнить, не давал ли ему эти бумаги пан инженер? — строго сказал Лазинский.

— Нет, не давал.

— Вы знаете это точно или просто не видели, что он ему что-нибудь передавал?

— Не видела, что передавал.

— А портфель у него с собой был?

— У кого? У этого второго?

— Да.

— Был, — ответила официантка и крикнула кому-то: — Сейчас иду!

— А у инженера? У него ничего с собой не было?

— Портфеля, кажется, не было, — припоминала она. — Нет, конечно, никакого портфеля, только папка. Такая с бумагой, с листами бумаги, может быть, он собрался кому-то писать, но не писал, потому что пришел этот второй. Тогда он эту папку положил на стул. Туда. — Она показала на столик в углу.

— А куда положил портфель тот, другой? Тоже на стул?

— Не помню, но возможно.

— На тот же самый стул? — Ком в горле колотился все сильнее. Лазинский говорил с таким трудом, что официантка рассмеялась:

— Боже, как у вас в горле-то пересохло.

— От дыма, — отмахнулся Лазинский и еще раз спросил, на какой стул.

— Кажется, на тот же самый, — все смеялась она. — Нет, правда, не припомню.

Лазинский, кивнув головой, поинтересовался:

— Он грассировал, когда заказывал сосиски с хреном?

Официантка глянула на него так, словно он прилетел с Луны, пришлось пояснить:

— Ну, на «р» картавил — это называется грассировать, понимаете?

— Нет, он хорошо говорил, ясно.

— По-чешски?

— Это почему же? По-словацки говорил.

Лазинский достал фотографию Иоганна Шнирке сорок восьмого года. Молодое лицо доверчиво смотрело в объектив.

— Этот постарше был, не такой мальчик, — сказала официантка. — Но очень может быть, что когда-то… Глаза вроде те же.

— Да?

— Но у этого волосы погуще.

Вечерело. Гнали коров. Коровы позванивали колокольчиками. Около тротуара стояла запыленная служебная машина. Стало прохладнее, после дневной жары можно было уже дышать. Горы потемнели.