Современный польский, чешский и словацкий детектив

— Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.

— До которого часа вы были в кухне?

— До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.

— Радио вы включили еще раньше?

— Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка — дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…

— Нет, мы не из суда, — перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:

— Спасибо вам.

Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.

— Ступайте к дьяволу! — резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.

— Так. — Шимчик смотрел на эспрессо. — Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой — то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?

— Возможно, убийца.

Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…

— Возможно, что и он, — согласился Шимчик, — но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…

Он печально улыбался и щурился от солнца.

— А может, и нет. Бачова упоминала, что звонила женщина, — сказал Лазинский. — Но, может быть, это ловкий ход.

— Чей ход? Голиана?

— Может быть, и Бачовой.

— Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.

Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.

— Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…

— Давайте вернемся, — предложил Лазинский.

— Не сейчас. — Шимчик посмотрел на часы. — Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…

— Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?

— Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.

— Вы говорите о формуле?

— Нет. я говорю о Вондре.

Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.

— Вондра? При чем здесь Вондра?

— Кое-что вспомнилось, — уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.

На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, — думал он, — непременно подчеркнут, что причина — алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар — и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.

«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».

Лазинский наблюдал за ним — Шимчик не пригласил его войти, — он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.

Лазинский опустился в кресло и спросил:

— Что вы имели в виду, говоря о Вондре?

— Я? — Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. — Когда это?

— Когда мы вышли от Бачовой.

— Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.

Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.

— А я пока буду у начальства, — добавил Шимчик.

— Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?

— Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.

— Почему эти старые сведения вас так интересуют?

— Хочу понять Голиана.

— Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.

— Вероятно, тут есть что-то еще. Причины мне достаточно ясны.

— Убийство? Кто убийца?

Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.

— Вы уже поверили в Шнирке?

— Да. Он, конечно, существует. Сидит себе дома и посмеивается, что здорово нас облапошил. Хотя весьма возможно, что его смех скоро оборвется…

— Где он? Где-нибудь в ФРГ?

— Это не столь важно. Смех его оборвется, как только он узнает, что инженер погиб. И — можете отнестись к этому скептически, дескать, фантазия старика! — как только узнает еще об одной смерти.

Лазинский застыл на месте.

— Где? Какая смерть?

— Где-то здесь. Не выпытывайте, я еще и сам не знаю.

— Ничего не понимаю. Умрет еще кто-нибудь?

— Уже умер, — тихо произнес Шимчик. — Я думаю, что Голиан тогда надул наших коллег из Праги. Хотя вопрос о господах из Мюнхена остается открытым: сделал ли он все то, что они требовали от него. Он, безусловно, добился доверия наших товарищей из органов госбезопасности и отлично закрепился на таком месте, которое устраивало его и его шефов. Господ из Мюнхена, — Шимчик стряхнул пепел.

— Вы полагаете, — Лазинский слышал свой голос издалека, словно чужой, — вы считаете, что он был шпионом?

— Черт его знает, пока у меня нет доказательств. Несмотря на то, что он хотел еще раз сбежать.

— Согласен. Но хотел ли Голиан бежать за границу?

— А документы в его портфеле? Вы только подумайте.

Лазинский молчал. У него была своя версия, и он не хотел ее обнародовать, «терпение, терпение, может быть, осталось всего несколько часов».

— Нет, — упорствовал капитан Шимчик, — ему необходимо было бежать, и именно за границу. Еще недавно, позавчера или неделю назад, он чувствовал себя в безопасности, выжидал, но его уверенность вдруг рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.

— Вчера? А вы не переоцениваете открытку его жены?

— Нет. И Бауманна тоже.

— Возможно, не Голиан списывал формулы, наши ребята нашли там и другие отпечатки пальцев. Кроме того, если вы не ошиблись и Голиан действительно занимался шпионажем, — такую школьную ошибку он не мог бы совершить. Скандалить с Бауманном, делать вид, что его обокрали, более того, оставить столь явственные отпечатки на его бумагах. Ведь это же…

— Конечно, — перебил его Шимчик, — шпион такого не натворит, про такое писали лишь в плохих детективных романах, где западные агенты были круглыми идиотами. Но здесь имеются кое-какие детали: например, неожиданные события, фактор времени. А что, если у него вдруг под ногами начала гореть земля? Это уже не пустяк. Вдруг вся история с открытием и документацией Бауманна — мошенничество?