Дело о воскресшем мертвеце

— Поговорим, Зураб?

— Поговорим, — хрипло выдавил я, хотя никакого желания разговоры говорить у меня не было. Прошла уже почти неделя после пожара на Есенина.

Все это время мне хотелось молчать и думать. Думать о том, что я мог бы сделать, если… Ведь я был командиром. Для Кости Пирогова, для Вити Сомова…

— Что ты об этом думаешь?

— Не знаю…

— Так не пойдет. — Обнорский закурил. — Это твое дело чести. И надо его закрыть. Здесь и сейчас.

Я тоже закурил и — заговорил. Рассказал Андрею, как искал — живого или мертвого — Сметанина. И как его нашел. Чем дальше, тем легче тли слова. Меня словно прорвало.

— …Похоже, что Сметанин по-настоящему испугался не после убийства Ратнера. Ему стало страшно, когда он узнал о смерти своего напарника — Игоря Понкратова. Я разговаривал с экспертами. Они сказали, что Понкратову вкачали сверхдозу. Сам он сидел на небольших порциях и пока не собирался повышать.

— Сметанин решил спрятаться?

— Решение, в теории, правильное. Но он оставил очень много следов. В «Сенате» проверили: записки с просьбой вернуть долги или дать в долг кроме Саши Павлова получили еще три-четыре человека. Но дело не в этом…

— В чем?

— Он заманил к себе Костю Пирогова. Сели-выпили. По душам поговорили. Наверное, в какой-то момент Костя повернулся к Сметанину спиной, и тот его оглушил. Может, бутылкой, может — утюгом… Мало ли чем.

— А мать? Она же потом тело сына опознала?

— Думается мне, что в тот момент, когда Сметанин переодевал Пирогова под себя, Ирина Юрьевна заявилась к нему — проведать. Нормальное для матери желание. Тем более была суббота. Как Юра ее убедил — может, запугал, — но она согласилась ему помочь.

— Материнский инстинкт.

— Наверное. Юра запалил квартиру, а сам — наверное, через крышу — перебрался в квартиру Пирогова. Ему нужно было продержаться месяц-полтора, чтобы собрать деньги. А потом — делать ноги.

— Его нашли раньше…

— Хочется думать, что кто-то следил за мной. Что я их навел…

— Это жестоко, Зураб. Слишком жестоко.

— Не знаю, Андрей Викторович, было бы лучше, если б до Сметанина первым добрался я. У меня с ним были свои счеты. Поэтому я его искал…

— Дело чести, — тихо проговорил Обнорский. Он пристально посмотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. — Но мы ничего не знаем достоверно?

— Выходит, что так. Мы можем только предполагать. — Память услужливо подсказала сентенцию из популярного сериала: — The truth is out there…

Мой английский всегда был далек от совершенства.

В этот вечер на Северном кладбище почти никого не было. Витя Шаховской остался ждать меня в машине у ворот.

Я с трудом — несмотря на подробное объяснение Кира — нашел могилу Кости Пирогова, которая до сих пор была отмечена фамилией «Сметанин».

На памятник — временный и убогий — я старался не смотреть. Я смотрел в землю.

— Прости, Костя, — я говорил медленно. Слова с трудом выходили из меня. Так уже бывало. В Афгане, когда мы хоронили погибших. Или отправляли их домой в цинковых гробах. Последние слова, боль и горечь от того, что не сказал, не сделал что-то раньше. — Прости, что не помог тебе. Ты не волнуйся: мы все исправим. Ты будешь спать под своим именем и со своими. — Из внутреннего кармана куртки я достал флягу. Откинул крышку и сделал большой, крепкий глоток.

Водка обжигала, давила из глаз горячие слезы, но — приносила странное облегчение.

— Прости, Костя. Спи с миром…