Двойная игра

Было уже двенадцать, туман рассеивался.

Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.

Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.

Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.

– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.

Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.

– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.

– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.

– Но сам-то я могу себя так называть?

– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.

– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…

– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.

Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.

Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…

Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.

Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.

Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.

Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.

– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.

Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.

– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.

Я прекрасно знал, что он никуда не торопится. Но изображал деликатность.

– Ладно, ладно, выкладывай.

– Ни малейших свидетельств о причастности к делу других лиц. Пузырька от снотворного я нигде не нашел. Он мог наглотаться таблеток перед тем, как вылез из машины. При первоначальном осмотре мы пузырька тоже не нашли и вряд ли найдем, но все же не мешает еще разок осмотреть машину.

– Чего же ты ждешь?

– Машина исчезла. Ее нет ни перед домом дочери, ни перед домом родителей.

– Что еще?

– Ничего.

– Есть, наверняка есть! Не тяни.

– Листок с четырьмя телефонами. Я нашел его вчера в ящике стола у нашего клиента. Отдал его Донкову – пусть выяснит, чьи эти телефоны.

– Дальше.

– Позвонил по двум из них. По второму подняли трубку, но не ответили. Мы помолчали минуты две, потом трубку положили. Интересно будет узнать, чей это телефон.

– Большое дело! Ты что, думаешь, тебе разъяснят все по телефону, как в справочном бюро? Набираешь номер, а тебе в ответ: приходи, серый волк, съешь меня! Брось телефоны, беседуй с дочерью. И не слышу самого главного.

Молчу. Самое главное? Для следствия многое важно. Любимый прием Троянского. Откровенное признание полной своей беспомощности, это я давно усвоил, доставит Троянскому то необходимое удовольствие, которое позволит нам продолжить разговор в тоне, достойном воспитанных людей.

– Признаюсь, мне не совсем ясно, что же самое главное.

– Записная книжка с телефонами и адресами, дорогой. Я нарочно не указывал тебе на ее отсутствие в документах, найденных у Борисова. Ты просто отметил это, и все тут. Однако у такого человека, как Борисов, ее не могло не быть! Без нее он как без рук. А ты не обращаешь внимания на подобное обстоятельство. Это же все равно что сидеть в темноте и не догадываться зажечь лампу. Ну скажи, за кого я тебя должен считать? Учишь вас, учишь, а вы щенками были, щенками и останетесь. А ведь я за вас от-ве-чаю! И за тебя тоже! Ведь это я взял тебя на работу, чтобы сделать из тебя человека!

Речи Троянского могли продолжаться до бесконечности. Я неоднократно слышал их в различных вариантах. На этот раз он избрал одну из самых благородных тем – свою ответственность за мой профессиональный рост.

Тут я вынул из внутреннего кармана серую записную книжку в потрепанной пластиковой обложке с загнутыми краями. И положил ее прямо перед носом Троянского.

– Что это? – спросил он, откидывая голову назад, поскольку был дальнозорким.