Приговор приведен в исполнение

Он вышел из посадки и направился к даче, понимая, что и там вряд ли увидит что-нибудь новое: дача-то, по всей вероятности, пустует и заперта, ведь хозяин теперь сюда не заглядывает.

Но вот и он, дом Петрова. Двухэтажный, кирпичный, отгороженный от леса забором. Засохший, невыкопанный огород с сожженной солнцем картофельной ботвой. Под окнами — увядшие цветы.

Напротив — домик Сосновского. Маленький, низенький, особенно в сравнении с дачей Петровых. Окна крест-накрест забиты досками.

От обоих домов веет запустением.

Коваль толкнул калитку и вошел во двор.

Узкая дорожка, по которой ходила Нина Андреевна. Под крыльцом — старая женская тапочка.

Вдруг в доме что-то стукнуло. Словно уронили тяжелый предмет. Подполковник посмотрел на часы. Половина пятого. Управляющий трестом не мог оказаться здесь в рабочее время. Кто же там? Может быть, Петров сдал свою дачу?

Коваль поднялся на крыльцо, дернул дверь. Она оказалась открытой…

В большой комнате, куда вошел подполковник, было душно и полутемно. Окна закрыты, шторы опущены. Тоненькие полоски пыли под солнечными лучами, пробившимися сквозь щели между планками деревянных штор, длинными копьями вонзалась в пол. Ковалю показалось, что эти копья пригвождают к полу чьи-то тени.

В доме тишина. Подполковник огляделся. Картина, подаренная художником Нине Андреевне, висела на своем месте. Та же роща, где он только что был, та же поляна и дикая яблонька. И Нина Андреевна, улыбаясь, полулежит под деревом.

В полутемной комнате картина казалась старым музейным полотном, над которым потрудились столетия и которое хранит какую-то тайну. Коваль многое отдал бы, чтобы ее разгадать. Что же представляет собой эта картина? Подарок мастера избраннице сердца, недостижимой своей мечте? Или же плод патологического рассудка, в котором давно созревало стремление какой угодно ценой удовлетворить болезненную страсть? Что водило кистью художника: чистая любовь или изощренный садизм, проявившийся в дарении своей жертве картины, на которой запечатлено место ее будущей гибели?

Коваль подошел к окну и поднял штору. В комнату хлынул розоватый солнечный свет, и полотно заиграло красками. Казалось, молодая женщина ожила и, едва приподнявшись на локтях, шевельнула губами, делая попытку рассказать Ковалю то, что так интересовало подполковника. Это ощущение было таким сильным, что подполковник невольно сделал шаг к картине, словно для того, чтобы расслышать шепот Нины Андреевны.

— Кто там? — донеслось из соседней комнаты. — Кто там ходит?

Коваль не ответил. Только сейчас ему вдруг показалось все-таки удивительно странным совпадение места убийства и позы убитой с ее положением на картине.

Пожалуй, никакому изощренному садисту, никакому маниакальному психопату не пришло бы в голову после неудачной попытки изнасилования и после зверского убийства располагать и укладывать труп точь-в-точь, как на картине. В воображении своем садист мог, вероятно, предвкушать победу и торжество необузданной страсти. Но ведь торжества-то никакого не было. Было поражение и мертвая, но не покорившаяся женщина. Какая уж там победа!

А сколько света во всей этой картине! Какие живые глаза у Нины Андреевны и какая легкая, нежная полуулыбка! И в глазах — радостное, по-детски искреннее восхищение той красотой, которая царит окрест… По всей вероятности, такие произведения рождаются в минуты истинного вдохновения.

Занимаясь делом Сосновского, подполковник прочел много статей об изобразительном искусстве и знал, что живописец вкладывает в каждую свою вещь и частицу сердца — радостного или печального, доброго или злого. Что бы он ни писал, в конечном счете он так или иначе отображает свою душу, свое настроение, свой характер.

Ковалю вспомнились сломанные, пожелтевшие стебельки на поляне. Выходит, трава даже после дождей поднялась не вся. Это свидетельствовало о борьбе между жертвой и убийцей или о том, что труп волокли по траве. А молоток под трупом? Сама она упала на него или его потом подложили?

А не волокли ли труп к яблоньке, чтобы придать ему именно то положение, как на картине?! Но зачем же, черт возьми? Кому это понадобилось? И для чего?

— Кто вы? — послышалось теперь уже прямо за спиной Коваля.

Подполковник был настолько поглощен своими мыслями, что не слышал, как в комнату вошел хозяин дачи.

— Ах, это вы, товарищ Коваль…

Подполковник скользнул по управляющему отсутствующим взглядом, будто посмотрел сквозь него, как сквозь пустоту…

— Заходите, пожалуйста, — растерянно произнес Петров, хотя Коваль уже и так вошел. — Я вот впервые сегодня вырвался сюда, порядок навести… Раньше не мог… Работа… Спасибо, что навестили… Я не слабонервный, а все-таки жутковато одному.

Подполковник отошел от картины и огляделся. Сейчас, когда солнце из освобожденного от штор окна ворвалось в комнату, запустение в доме стало еще заметнее. Мебель была в пыли, на полу лежало опрокинутое плетеное кресло, на спинке дивана стоял мутный немытый стакан.

Словно поняв, какое впечатление произвела на Коваля комната, Петров сказал:

— Без хозяйки дом — сирота… — И вдруг спохватился, засуетился: — Сейчас, сейчас что-нибудь сообразим. Такой гость… и так неожиданно…

— Ничего не надо, — сказал Коваль.

— Понимаю, понимаю, — закивал Петров. — При исполнении служебных обязанностей, конечно, не полагается… Но теперь-то дело закончено, так помянем же бедную Ниночку…

Ковалю было странно видеть, как суетился этот видный, солидный мужчина.

— Я не пью, — сказал подполковник. — Спасибо, не беспокойтесь.

Петров остановился и с сожалением развел руками.

— Позвольте… — Коваль приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Здесь так же, как в гостиной, на всем лежал толстый слой пыли. На диван-кровати была разостлана постель, и в изголовье лежали рядом две подушки. На журнальном столике стояла пустая бутылка из-под коньяка, две рюмки и тарелка с засохшими кружочками колбасы.

В большой пепельнице — гора окурков, некоторые из них — со следами губной помады. Нина Андреевна не курила, да и вообще чувствовалось, что какая-то другая женщина была здесь недавно. Бутылка и рюмки не были покрыты пылью, на наскоро вытертом столике по краям осталась пыль, а посередине он поблескивал лаком. Выходит, Петров солгал, что после убийства появился здесь впервые.

— Душно у вас, жарко, — сказал подполковник и направился к выходу. — Нельзя ли стаканчик воды?

— Сделайте одолженье! Хоть чем-то услужу хорошему человеку! — и Петров побежал на кухню.

Убедившись, что он вышел, Коваль остановился около висевшего на бычьем роге шелкового халата. Еще раньше, осматривая комнату, он заметил этот халат и тоненькую черную полоску в нижней части правого рукава. Подполковник осторожно взял рукав двумя пальцами и присмотрелся. Черная полоска оказалась обыкновенной сажей…

Выпив воды и поблагодарив Петрова, Коваль вместе с ним вышел на веранду. Здесь подполковник сдул пыль с плетеного ивового стула и опустился на него.

Петров сел рядом.

Несколько секунд оба молчали.

Нарушил неловкую паузу Коваль.

— Услышал какой-то стук в вашем доме. Не думал, что вы сейчас можете оказаться здесь. Решил посмотреть — вдруг воры.

— Спасибо, — ответил управляющий. — Я ведь тут не бываю. А когда в доме не живут, всякое может случиться.

Снова помолчали. И опять первым нарушил тишину Коваль.

— Не кажется ли вам, — неожиданно спросил он, глядя на Петрова в упор, — что в истории убийства вашей супруги немало еще белых пятен?

— Не понимаю вас, — медленно проговорил Петров. — По-моему, все ясно. И вам, и прокуратуре, и суду. Я был на процессе и слышал все убедительные уточнения.

— А знаете, — доверительно произнес Коваль, — именно сейчас становится мне кое-что непонятно.

— Что именно?

— Пока еще трудно сказать…

— Простите, но странно слышать это от человека, который вел расследование.

Коваль увидел, как сжались губы у Петрова.