Клуб удивительных промыслов (рассказы)

Гилберт Кит Честертон

Клуб удивительных промыслов

Потрясающие приключения майора Брауна

Очевидно, Рабле или его неистовый иллюстратор Густав Доре [1] имели какое-то отношение к тому, что в Англии и Америке называют словом «квартира». В самой идее сэкономить место, нагромоздив один дом на другой, есть что-то от Гаргантюа. В запутанном хаосе этих вертикальных улиц обитает множество странных людей, с которыми происходят порой самые невероятные вещи. С некоторыми из них желающий может познакомиться в помещении Клуба удивительных промыслов. Вы, наверное, сразу подумали, что такое название удивляет и привлекает прохожих. Но в огромных и мрачных муравейниках ничто не удивляет и не привлекает. Прохожий уныло ищет здесь нужную контору, проходя по сумрачным коридорам, словно по сумрачным галереям сна. Если бы секта душителей открыла в одном из больших зданий на Норфолк-стрит Общество убийства незнакомцев и посадила там вежливого человека в очках, чтобы он отвечал на вопросы, то никаких вопросов он бы не дождался. Так и клуб разместился в огромном здании, погребенный, словно окаменевшее ископаемое, в груде других окаменелостей.

О свойствах этого общества, которые мы узнали позже, можно рассказать коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают только тех, кто придумал себе новую, совершенно небывалую профессию. Она должна отвечать двум требованиям. Во-первых, она не может быть разновидностью или необычным применением уже существующих профессий. Так, например, в клуб не приняли бы страхового агента, даже если бы он страховал не имущество и людей от пожара, а, скажем, их брюки от соприкосновения с разъяренной собакой: ведь принцип, как заметит сэр Брэдкок-Бернади-Брэдкок в своей красноречивой и остроумной речи, произнесенной в связи с делом Буйного Смита, остается точно таким же. Во-вторых, профессия должна быть подлинным источником дохода, средством существования для того, кто ее придумал. Так, в клуб не принимают человека, который решил бы заняться сбором пустых консервных банок, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное. Профессор Чэдд заявил об этом вполне определенно. Но вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не знаешь, смеяться тут или плакать.

Обнаружив это странное общество, я неожиданно обрадовался. Сознавать, что в мире появилось десять новых профессий, – почти то же, что увидеть первый корабль или первый плуг. Видишь (как и следует), что мир еще не вышел из детства. Могу не без гордости отметить, что принадлежность ко всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать, что я коллекционирую клубы и уже собрал немало самых разнообразных образцов. Еще во времена беззаботной юности я начал с «Атенеума». Придет день, и, может быть, я расскажу о других обществах, к которым мне довелось принадлежать. Я подробно опишу Общество туфель мертвеца, этот безнравственный союз, существование которого едва ли можно оправдать. Я объясню, как появился «Кот и христианин», название которого истолковывают превратно; и мир узнает, наконец, почему Общество пишущих машинок объединилось с Лигой красного тюльпана. О «Десяти чайных чашках» я, естественно, не решусь сказать ни слова… Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с Клубом удивительных промыслов, который, как я уже говорил, был и остается единственным в своем роде, и я просто должен был рано или поздно столкнуться с ним, благодаря своему необычному хобби.

Веселая лондонская молодежь до сих пор зовет меня королем клубов. Зовет она меня и херувимом из-за румянца и моложавости; надеюсь, в ангельском мире обедают не хуже, чем я. Но история о том, как я узнал о существовании клуба, интересна сама по себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб обнаружил мой друг Бэзил Грант – мечтатель и мистик, которого едва можно было вытащить из его мансарды.

Бэзила знают немногие, но вовсе не потому, что он необщителен. С любым прохожим он мог бы проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату. У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он отлично обходился без них. Он радовался новому лицу, словно неповторимому оттенку заката, но не больше нуждался в званых вечерах, чем пытался менять облака, в которые садится солнце.

Жил он в странной, но комфортабельной мансарде одного из домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей – фантастическими старинными книгами, шпагами, мушкетами, – всей этой свалкой романтизма, странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность самого Бэзила среди этих донкихотских реликвий казалась необычайно современной – у него было энергичное и волевое лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он такой.

Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие, вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в … году, когда один из самых проницательных и уважаемых судей в Англии сошел с ума во время судебного процесса. У меня есть личное мнение, но что до фактов, они бесспорны. Несколько месяцев или даже лет люди замечали странности в поведении этого судьи. Он потерял всякий интерес к законам, в которых разбирался так блестяще, что вызывал суеверный страх, и начал давать подсудимым личные советы, читать им нравоучения. В своих речах он все более походил на доктора или священника. Человеку, которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он сказал: «Я приговариваю вас к трем годам заключения, но твердо уверен, что вам сейчас нужны три месяца на берегу моря». Со своего судейского кресла он обвинял подсудимых в преступлениях, доселе неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора или искусственно преувеличенной, болезненной впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был неохотно, но элегантно выйти на свидетельское место, чтобы дать показания против своего лакея. После того, как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес резким, скрипучим голосом: «Заведите другую душу! Ваша не годится даже собаке. Заведите новую!»

Все это – конечно для людей проницательных – предвещало тот печальный и нелепый день, когда разум совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого из которых обвиняли в присвоении чужих денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго. Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец через несколько недель работы и риторики пришло время судье подвести итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из знаменитых образцов его ясной и сокрушающей логики. Во время слушания он говорил очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.

Судья немного помолчал – и вдруг громко запел. Пел он, как потом сообщили, следующее:

После чего удалился от общественной жизни и поселился на чердаке в Лэмбете.

Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он ходил по комнате, привычно вертя в руках одну из лучших шпаг своей коллекции; красные отблески ярко пылающего камина оттеняли его резкие черты и всклокоченные седые волосы. Его голубые глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было рот, собираясь что-то сказать, когда дверь с шумом распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстро вошел бледный, огненно-рыжий человек в меховом пальто.