Серый кардинал

Дик Френсис

Серый кардинал

Глава 1

Жокеи, которые нюхают клей, не выигрывают дерби [1]. Я в жизни не нюхал клей.

Но теперь я стоял перед человеком, с лошадьми которого работал, и слушал, как он говорит мне, что больше не нуждается в моих услугах. Он сидел за большим антикварным столом, заваленным бумагами, и быстро постукивал чистыми ногтями. Руки желтовато-белые и очень гладкие.

— Я узнал из очень авторитетных источников, — подчеркнул он.

— Но я ничего не нюхаю, — растерянно пробормотал я. — Никогда не нюхал клей или что-то подобное. И уж, конечно, не кокаин. Я даже не курил марихуану. Это неправда.

Он холодно смотрел на меня. Всезнающий взгляд богатого, могущественного, уверенного в себе мужчины, унаследовавшего хорошие мозги и счет в коммерческом банке. Он тренировал скаковых лошадей ради престижа и без одержимости.

В тот момент мне не исполнилось и восемнадцати. И сейчас я понимаю, каким незрелым я был для своего возраста. Хотя тогда, естественно, я этого не сознавал. Тогда я испытывал полную беспомощность перед его уверенностью в своей правоте и понятия не имел, как мне справиться с ней.

— Сэр Вивиан... — начал было я, но он своим рокочущим властным голосом без труда оборвал меня.

— Можете идти, Бенедикт, — бросил он. — Мне ни к чему, чтобы репутация моей конюшни пострадала из-за жокея-наркомана. Даже если этот жокей-любитель и не очень хороший. — Он заметил, как я вздрогнул, но безжалостно продолжал:

— Вам никогда не быть высококлассным жокеем. Во-первых, вы слишком громоздкий. Или, во всяком случае, через год-два будете таким. И откровенно говоря, на лошади вы выглядите неуклюжим. Локти и ноги болтаются, будто лишние. В ваших руках самый энергичный скакун превращается в ползучее насекомое. С такими данными и подмоченной репутацией... Короче, я больше не хочу, чтобы ваше имя ассоциировалось с моей конюшней.

Я ошеломленно уставился на него. Больше всего меня задело его явно несправедливое утверждение, что мне не хватает жокейских способностей. Хотя, вероятно, оно более справедливо, чем обвинение в употреблении наркотиков.

Знакомые мне стены его кабинета будто расступились, оставив меня в пустоте с бешено колотящимся сердцем и ватными ногами. Исчезли зеленовато-коричневые обои, книжные полки и рамки с фотографиями прежних победителей. Я видел только каменное лицо, произносившее приговор моей давней мечте выигрывать все скачки вплоть до Больших национальных.

По-моему, нет лучше возраста, чем семнадцать лет, чтобы лишить человека амбиций. Но в момент, когда чувствуешь шеей холодок лезвия топора, такие мысли не приходят в голову.

— Там, под этим окном, — показал пальцем сэр Вивиан Дэрридж, вас ждет машина. Водитель говорит, что у него для вас сообщение. Пока вы были на тренировке с лошадьми, он простоял здесь целый час или больше.

Я проследил взглядом в указанном направлении и увидел чуть в стороне от посыпанной гравием подъездной дороги, ведущей к его увенчанному портиком импозантному владению, большой черный автомобиль. В нем сидел только шофер в фуражке с высокой тульей.

— Кто это? — тупо спросил я. Вивиан Дэрридж или не знал, или не стал говорить.

— Когда вы выйдете отсюда, можете сами спросить, — равнодушно бросил он.

— Но, сэр... — снова начал я и остановился, сокрушенный его неодобрительным молчанием. Он по-прежнему не верил мне.

— Советую вам бросить наркотики, — проговорил он, жестом направляя меня к двери. — А сейчас у меня много работы.

Он уставился в стол, больше не обращая на меня внимания. Я неуверенно заковылял к высокой полированной двери со сверкающей ручкой и вышел из кабинета.

Это было ужасно. Я нечасто в жизни плакал, но теперь чувствовал такое бессилие, что чуть не разрыдался. Еще никто так безжалостно не обвинял меня в том, чего я не делал. Еще никто так немилосердно не презирал мое жокейское мастерство. А кожа у меня еще не загрубела.

Теперь, когда меня вышвырнул Вивиан Дэрридж, ни один тренер не позволит мне войти в свою конюшню.

Подавленный и униженный, я словно в тумане миновал широкий вестибюль дома Дэрриджа, открыл тяжелую парадную дверь и по посыпанной гравием дороге побрел к ждавшим меня машине и шоферу.

Ни машины, ни шофера я никогда раньше не видел. Утреннее августовское солнце отражалось от безупречно чистого черного кузова. Шофер в фуражке со сверкающим козырьком опустил окно и молча протянул мне конверт без адреса.

Рука в черной униформе словно подчеркивала белизну конверта.

Я взял конверт. Он был только чуть заклеен. Открыл его. Вынул белую карточку. Больше ничего. Короткое послание гласило: «Садись в машину». Внизу и явно потом добавлено: «Пожалуйста».

Я оглянулся на большой дом, из которого меня так грубо выгнали, и увидел Вивиана Дэрриджа. Он стоял у окна и наблюдал за мной. Ни единого движения. Ни жеста сожаления, мол, он передумал. Ни прощального жеста. Я ничего не понимал. Почерк на карточке принадлежал моему отцу.

Шофер на небольшой скорости вел машину через Суссекс на юг от Лондона к раскинувшемуся на побережье Брайтону. А я молча почти час провел на заднем сиденье.

Шофер не ответил ни на один из моих вопросов. Он только сказал, что следует данным ему инструкциям. И немного спустя я перестал спрашивать. По дороге мы останавливались у нескольких светофоров, но я не вскочил и не убежал. И вроде бы готов был ехать, куда бы ни предписал отец. И хотя я не боялся его, но по давно выработанной привычке, похожей на условный рефлекс, сделал бы все, о чем он просил.

Испытывая смесь ярости и отчаяния, я все время возвращался к сцене в кабинете Дэрриджа. Его слова без конца крутились в памяти, но со временем не становились мягче или приятнее. За окном замелькали городские дома в стиле английского ампира и сувенирные магазины с открытыми витринами. Старинное величие и коммерческая целесообразность нового мира. Наконец, черная машина, фыркнув, остановилась на берегу моря перед парадным входом большого отеля со старинной французской архитектурной родословной. Яркие пляжные полотенца сушились на декоративных кованых решетках балконов.

Появились озабоченные портье. Шофер вылез из машины и церемонно открыл передо мной дверь. Побуждаемый его жестом, я вышел и вдохнул морской воздух. Издали доносились крики чаек и голоса с мокрого после отлива пляжа. Ветер принес запах морской соли и неожиданно напомнил приподнятое настроение детских каникул на побережье, где я строил песочные замки.

Шофер сделал что-то вроде поклона и показал на парадный вход в отель.

Потом, по-прежнему ничего не объясняя, сел за руль, выбрав момент, влился в поток движения, и черный лимузин плавно исчез вдали.

— Ваш багаж, сэр? — спросил один из портье. Вряд ли он был старше меня.

Я покачал головой. Весь багаж был на мне. Костюм, подходящий для первой утренней тренировки лошадей конюшни Дэрриджа. Брюки и сапоги для верховой езды, спортивная рубашка с короткими рукавами и яркая легкая куртка на молнии. В руке у Меня был сверкающий голубой жокейский шлем, застегивающийся под подбородком. Усилием воли заставил себя войти в гранд-отель в такой неподходящей одежде. Но я напрасно беспокоился. В некогда требовавшем благопристойности вестибюле роились, будто пчелы в улье, люди, чувствовавшие себя нормально в шортах, сандалиях без задников и футболках с напечатанной на них рекламой. Спокойная женщина-клерк за стойкой приема постояльцев без любопытства, но явно оценивая, окинула взглядом мой жокейский костюм. Будто определяла мне место на этом вернисаже лиц. Она и ответила на мой чуть хриплый вопрос.

— Мистер Джордж Джулиард? — повторила она. — Как я должна сказать, кто его спрашивает?

— Сын.

Она подняла трубку, нажата кнопки, поговорила, выслушала и передала мне сообщение.

— Пожалуйста, поднимитесь наверх. Номер четыре — двенадцать. Лифт слева от вас.