Пучина боли

— Она просто проведет меня на крышу и сразу же убежит на репетицию. Так что крыша будет полностью в моем распоряжении.

— Итак, что же изменилось с прошлой недели? В прошлый раз вы воспринимали вашу работу так безнадежно. — Белл отлистал свою записную книжку назад. — «Не знаю, зачем мне вообще брать на себя труд этим заниматься, — так вы сказали. — Я ни разу в жизни не сделала ничего стоящего. Всем наплевать на мои фотографии, и так, скорее всего, будет и дальше».

Ее собственные слова тяжело ударяются в нее. Ее лицо резко меняется, кожа у уголков глаз вдруг обвисает, рот приоткрывается.

Она тебе доверяет, подумал Кардинал. Она с тобой совершенно откровенна. Обычно Кэтрин куда более замкнута, особенно если речь идет о ее работах. А с тобой она сразу раскрывается. Она хочет твоей помощи. Она хочет, чтобы ты помог подавить ее собственные темные порывы. И как ты отплатил ей за доверие?

— Это было… — говорит она и как-то обмякает. — Это было…

— Вы думали о том, чтобы навсегда бросить фотографию. Вы думали, что дальше заниматься ею бессмысленно. Не хочу быть грубым, но мы ведь сейчас должны извлечь на поверхность самые глубинные ваши чувства.

— Нет, нет, я понимаю, — отвечает Кэтрин. — Я и забыла, как мне было плохо на той неделе.

— Угу

— Но я думаю, что это была просто предпроектная хандра. Мы это уже обсуждали. Когда я начинаю новый проект, я всегда переживаю, всегда выдумываю себе всевозможные причины, чтобы за него не браться. А как только я начинаю так думать, жизнь сразу кажется мне чередой неудач, отсюда и тоска.

— «Из всего, что я сделала, ничто не представляет ценности», так вы сказали…

Сволочь, подумал Кардинал.

— В этом есть нечто большее, чем просто легкая тоска, — продолжает Белл. — Из всего, что вы сделали, ничто не представляет ценности?

— Это просто было… я хочу сказать, что… я думала… я думала… Понимаете, так всегда бывает, когда я нервничаю насчет проекта: начинаю изыскивать всевозможные причины, чтобы им не заниматься. И главная причина здесь — мысль: кому до этого есть дело? Не то чтобы за мной тянулся такой уж длинный шлейф успехов. Например, в моем возрасте Карш ^[61] уже прославился благодаря своим портретам, Андре Кертеш ^[62] уже сделал и самые прекрасные из своих уличных зарисовок, и свои безумные экспериментальные работы, а Диана Арбус уже выставилась в Музее современного искусства. Зачем мне-то стараться?

Так я всегда думаю. Но потом все эти мысли отступают, и я начинаю думать только о работе — о технических трудностях, о том, как интересно будет варьировать экспозицию, — и забываю обо всем остальном.

— Любопытно, что вы вспомнили Диану Арбус.

— Она была потрясающая. Всего-навсего девочка из Верхнего Вестсайда, — и, представьте, она забиралась в самые страшные углы Нью-Йорка, снимала там трансвеститов, карликов и бог знает кого еще. Она была просто фантастическая.

— Возможно, самый знаменитый фотограф прошлого века.

— Насчет этого не знаю. Но среди женщин-фотографов — да. Это так.

— Во всяком случае, так было после того, как она покончила с собой.

— Это было так печально, — говорит Кэтрин, словно она потеряла подругу. — Я все о ней прочла. У них с мужем была такая крепкая любовь. После того как они расстались, она уже никогда не стала прежней. Она так и не смогла это пережить. Не думаю, чтобы работа или признание, в любых количествах, могли бы для нее это как-то сгладить. И ведь она его не обвиняла, она его по-прежнему любила. И он тоже продолжал ее любить.

Она говорит о ней, точно они были лично знакомы долгие годы, словно они каждый день болтали и вместе работали, подумал Кардинал. Как я мог это упустить? Может быть, я просто не вслушивался?

— Но факт остается фактом, — негромко замечает доктор Белл. — Она покончила с собой, и, даже если в итоге она не стала самым знаменитым фотографом, она, безусловно, стала одной из самых знаменитых самоубийц, и это повлияло на восприятие ее работ. Вы наверняка много о ней размышляли.

— Я ее обожаю. Ее работы так много для меня значат. И вы правы: то, как она умерла, действительно повлияло на то, как воспринимается теперь ее творчество. На каждой фотографии словно бы стоит громадный красный восклицательный знак. Она словно бы подчеркнута кровью.

— И это увеличило ее славу.

— Да. Хотя все равно печально.

— Таким образом, — не поймите меня превратно, — я невольно задаюсь вопросом: возможно, в вашем сознании появлялись какие-нибудь мысли подобного рода, когда вы думали о том, чтобы убить себя? Как вы считаете, это могло стать одним из факторов, из-за которых вас влекло самоубийство?

— О господи, — начинает Кэтрин. Потом наступает долгая пауза: она смотрит куда-то в сторону. — Неужели я могла быть такой легкомысленной? Убить себя, чтобы прославиться?

— Но это ведь не совершенно нереально, верно? Были прецеденты.

Сволочь, опять подумал Кардинал.

— Я не думаю, что это один из факторов. Я хочу сказать, может быть, так оно и есть, но если и так, то это подсознательно. Нет, когда я думаю о самоубийстве, то это потому, что мне очень больно и я хочу, чтобы боль прекратилась. Я хочу, чтобы она кончилась. Совсем. А еще я думаю о том, какой обузой я, наверное, стала для Джона, как он, должно быть, ненавидит сам мой вид, и тогда я просто думаю: почему бы не снять эту тяжесть с его шеи.

— Детка, нет, — вслух сказал Кардинал. — Нет…

— Но потом я думаю, как это его ранит, как он опечалится, и я не могу этого сделать. — Кэтрин трясет головой, разгоняя мрачные мысли. — И знаете что? Я никогда не стану себя убивать. Много раз я была к этому близка, но… не знаю… видимо, у меня есть какой-то внутренний стержень, и где-то в глубине души я точно знаю, что никогда этого не сделаю.

— Понимаю. — Доктор Белл откидывается на спинку кресла, так что его лицо оказывается в тени. — И вы не считаете, что это лишь из-за того, что сегодня вы в хорошем настроении?

— Нет. Это — настоящая я. То, какая я есть. На этой неделе у меня просто было предпроектное волнение. А сейчас я уже погрузилась в проект, я готова работать, и я… ну да, я нервничаю, я всегда в таких случаях переживаю, — но я хочу взяться за работу. Хочу увидеть, что из этого выйдет.

С этими последними словами, которые жгли ему сердце, Кардинал поехал в здание Коронного суда на Слейтер-стрит.

Проигрыватель для DVD перетащили в комнату для совещаний, и потом они вместе с прокурором Коронного суда Уолтером Пирсом молча сидели и смотрели на то, как перед ними разворачивалась история работы доктора Белла, — под портретом британской королевы, какой она была тридцать лет назад. Кардинал показал ему последние сеансы с тремя пациентами.

Пирс был крупный мужчина, грудь колесом; у него была бледная кожа и очень маленькие глазки, часто моргавшие от какой-то нервной болезни. Это придавало ему какой-то мягкий, кротовий вид, в свое время обманувший немало преступников, самоуверенно считавших, что они смогут выдержать перекрестный допрос с участием этого безобидного с виду создания. Главнейшим преимуществом Пирса на суде был его голос — бархатный шепот, благодаря которому даже взятые с потолка доводы казались разумными идеями, которые пришли в голову вам — и присяжным — после самых трезвых размышлений.

— Как я понимаю, эта женщина — ваша жена, — произнес он, когда Кардинал вынул последний диск из проигрывателя.

— Верно.

— Сочувствую вашей потере, детектив. Удивлен, что вы так скоро вернулись на работу. Должно быть, для вас невыносимо на это смотреть.

— Кто-то должен остановить Белла, чтобы он больше не убивал своих пациентов. — Кардинал сам слышал раскаты гнева в своем голосе. Он добавил уже потише: — Его необходимо изолировать.

Пирс наклонился к Кардиналу. За все время он не сделал ни единой пометки в большом желтом блокноте, который лежал перед ним.