Исчезнувший поезд

– Ничего себе! – не удержался я. – А может, это меня с американского спутника щелкнули? Говорят, у них такая техника, что номера машин фиксирует с орбиты.

– Сирота, заткнись со своей осведомленностью! Не перебивай старших по званию. Так вот, товарищ генерал, что-то оно все вместе не складывается. И потом – почему Контора молчит? Сначала Сирота в их дела влез, как слон в посудную лавку, теперь вот мы хором их военный филиал – особистов – отметелили так, что мама не узнает. А они молчат! Странно все это.

Наш Генерал не был бы нашим генералом, если бы не умел избегать прямых ответов там, где они нежелательны. Не иначе – научился в высоких коридорах.

– Я помню, товарищи, когда-то во Львове в забегаловке на Краковской услышал хорошую фразу: «Мухи отдельно, котлеты – отдельно». Так вот, есть вопрос насчет того, который исчез, воскрес и снова помер. Это отдельно. А есть попытка пока что неустановленных фигурантов хорошенько отомстить Сироте за какие-то его давние расследования. Отсюда убитый мальчишка. Это тоже отдельно. Наконец, имеются два придурка, больные на голову, которых мы обезвредили. Это уже совершенно отдельная история. Так мне видится. Пока что. А там, надеюсь, прояснится. Нужная информация, она вроде навоза, обязательно всплывет.

На том порешили и разошлись.

Осень в том году была действительно золотая, теплая и длинная. А потому большинство серьезных киевских блатных подзадержалось на ЧБК и ЮБК (Черноморский берег Кавказа и Южный берег Крыма: популярные в те годы аббревиатуры – авт.), отогревая заработанный в зонах радикулит или ревматизм. Поэтому у нас в Управе серьезных дел было немного. И я позволял себе часами развлекаться, раскладывая на манер пасьянса сотню карточек, на которых я выписал отдельно данные о пропавших пять лет назад необъяснимым способом людей. Тем более что возмущенная родительская и педагогическая общественность специнтерната почему-то не спешила вздымать волну народного гнева, дабы смести с лица земли гада Сироту, загнавшего ребенка в петлю.

Странные дела творились вокруг! За куда более незначительные прегрешения на меня в высокие инстанции такие доносы накатывали – куда там твоему Достоевскому! А тут вдруг тишина. Невообразимо!

Напомнил о себе майор, сын старшего машиниста метро. Позвонил из бюро пропусков, попросил спуститься к нему, забрал меня в свою «Волгу», и только на Петровской аллее затормозил в тихом уголке и выложил информацию:

– Меня вчера пригласили на Владимирскую, в республиканскую Контору. Правда, не к самому главному, а к его заму, достаточно интеллигентному человеку. Он напомнил мне, что хотя с момента исчезновения отца прошло пять лет, дело не закрыто, и они у себя продолжают разработку.

– Продолжают, как же! – от возмущения я даже подскочил. – Они у нас его забрали на третий день, промурыжили чуть ли не год, а когда все следы остыли и те, кто что-то знал, все позабыли – завернули нам назад, на Богдана. Это мы дело не закрыли, а у них оно давно травой поросло…

– Охотно верю. Но это был всего лишь повод для моего вызова. Причина видится иная. Не имею права разглашать, но моя кандидатская диссертация касается исключительно истребительной авиации. И не пересекается с «конторой глубокого бурения» ни по курсу, ни по глиссаде. А тут вдруг этот заместитель самого шефа начинает интересоваться: не буду ли я против того, чтобы Контора рекомендовала защитить мою диссертацию у них, на специальном ученом совете, более того, учитывая важное государственное значение темы, подать ее в ВАК на утверждение в качестве докторской. Меня, естественно, переклинило, и я попытался на манер Кожедуба показать на пальцах, кто и где летает. Но мне сказали приблизительно так: это все формальности, мы делаем для вас допуск высшей категории и включаем в вашу диссертацию некую информацию, полученную оперативным путем, сами понимаете, откуда. А если вас, товарищ майор, беспокоит ВАК, то в наших сейфах хранятся любопытные фоторепортажи об интимных моментах работы этих ученых дундуков с молоденькими аспирантками. Тут главное – ваше принципиальное согласие.

– И вы что, согласились?

– Я сперва, как тот мальчишка, залепетал, зачем, мол, столько хлопот вокруг моей скромной персоны. А он, понимаете, этот чекист, голову опустил, обнял меня и говорит: о чем вы, о чем вы… какие хлопоты? Это мы перед вами в долгу. Разве что не зарыдал. И каково ваше мнение по этому поводу, товарищ Мэгре?

– Три варианта: первый, самый простой – пришло указание из Москвы очеловечить образ Конторы. Выбрали вас, потому что вы, извините, идеально подходите для отчета о выполнении. Поэтому я бы на вашем месте согласился. Хотя бы для того, чтобы отыграться на ВАКе. Версия вторая: допуск высшей категории автоматически перекрывает вам возможность выезда за границу даже по турпутевке в Болгарию. Тогда у них не будет болеть голова, что вы вдруг дернете на Дикий Запад, дабы всем там поведать о таинственном исчезновении делегата съездов и орденоносца, расследование которого почему-то оказалось не по зубам всесильному КГБ. Вариант третий: вполне вероятно, что в этой организации, даже на самом верху, еще уцелели просто порядочные люди, скажем, случайно попали туда во время хрущевской оттепели. Они знают правду о вашем отце, но не рискуют ее рассказывать. Поэтому и замаливают свои и чужие грехи привычным для них способом.

– Вариант четвертый, инспектор, объединяет все три предыдущих.

– Возможно, возможно. Это в стиле Конторы: и рыбку съесть, и в кресло сесть.

– Я, собственно, почему вас из Управления забрал. Чувствую, что те, кто меня так любит, начнут меня опекать. Причем, по полной программе. А у вас с этими, «конторскими», особо нежных чувств не наблюдается.

– У нас с ними любовь, как у только что разведенных во время раздела посуды: не столько делят, сколько бьют на головах друг у друга.

– Так я о чем: помните, я вам рассказывал о сыне дяди Кирилла? Ну, о той его версии относительно «другого метро»?

– Помню. Кстати, все забываю вас спросить: а дядя Кирилл тоже был депутат и орденоносец?

– Нет, просто надежный напарник. Не до депутатства ему было: жена постоянно болела, младших сестричек приходилось в люди выводить… Кажется, он даже в партию долго не вступал. Чуть ли не силой записали, как отцовского напарника. Нормальный работяга, вот и все тут. А вот мне отец когда-то рассказывал, что его еще до войны на машиниста метро учили…

– В Москве?

– В Москве, но для Киева. Планировалось проложить линию, и не только, говорят, планировалось. Вроде бы уже и рыли – а тут война. Отец с первого дня – на фронт! Вернулся, а уже и курсов тех нет, и ни одного курсанта в живых. Что поделать – война… А где-то уже в пятьдесят шестом, когда строительство метро полным ходом шло, он и вызвался, как специалист, его направили на переподготовку и с первого же дня, седьмого ноября шестидесятого года, заступил он на смену. Знание – оно, в отличие от людей, никуда не исчезает.

– А вам отец ничего не рассказывал об авариях или катастрофах под землей?

– Он у меня вообще человек старой закалки. Вне работы о работе ни слова. Как-то я пристал к нему – это уже когда училище закончил и летать начал, – пьют ли машинисты метро за безаварийность. А он на меня так сердито буркнул: то ли не буди лихо, то ли не накликай черта, точно не помню. И добавил: под землей, говорит, было и есть много такого, о чем трепаться не положено. А что касается аварий, то киевское метро с шестидесятого года Бог миловал. Может быть, потому, что не подкапывались под Лавру, как сперва планировалось, а повели дарницкую линию в обход. И вообще, добавил, были бы у твоего отца аварии – не был бы он орденоносцем. Такие вот дела, товарищ инспектор.

(Я тогда еще по ментовской привычке отметил такой момент: сына нормального работяги можно ухитриться безнаказанно толкнуть на рельсы. А вот с наследником орденоносца такие шуточки проделывать не полагается. Подумал. Но вслух не сказал. Только головой кивнул в знак согласия).