Царствие благодати

До опухоли мозга он имел обыкновение начинать день с маленького стаканчика «Красного Ольборга». Чтобы пряный вкус аквавита раскрылся полностью, его следует сначала нагреть до комнатной температуры. Пока шел период восстановления после операции, Синсакер увеличил утреннюю дозу до двух стаканов. Но смаковал он свою живую воду по-прежнему на датский манер: с селедочкой и ржаным черным хлебом. По его мнению, это самое правильное начало дня. Вода жизни и серебро океана. Целительный эффект такого завтрака основывался на том, что после него у Синсакера не оставалось выбора — приходилось идти на работу.

Утром того дня, когда ему предстояло выйти на работу и снова занять должность старшего следователя полицейского отделения Тронхейма, Синсакер вдруг обнаружил бутылку из-под аквавита пустой, последние кусочки селедки, плавающие на дне тарелки, потускневшими, а черный хлеб — зачерствевшим. Если бы он все еще был на больничном, то мог бы сходить в магазин за покупками. А теперь приходилось начинать день на голодный желудок. Отвратительное начало, позже показавшееся Синсакеру предвестием тех ужасных событий, которыми мир встретил его возвращение к нормальной жизни.

Выходя за порог, он заметил соседа, живущего напротив, на другой стороне улицы. Тот, несколько помятый, выезжал на улицу на очень дорогом, но требующем основательного ремонта гоночном велосипеде марки «Сервело». «Ну как можно доводить дорогущий велосипед до такого плачевного состояния?» — подумал про себя Синсакер. И ему тут же пришло в голову, что у соседа наверняка случилась какая-то глубокая личная драма, может быть, жизненный перелом, — одним словом, нечто сделавшее его безразличным к вещам, о которых он когда-то заботился.

Одд Синсакер не водил с ним знакомства, хотя они раньше сталкивались. Это было задолго до опухоли мозга и ухудшения памяти. В его сторону сосед даже не посмотрел — просто поехал своей дорогой в сторону Асюльбаккен.

Срезая дорогу от дома к Баккегата, Синсакер поравнялся с другим своим соседом, который как раз мыл машину, пользуясь осенним солнышком, — с Йенсом Далом. Пожалуй, в этом районе Дал был его единственным приятелем. Разумеется, они никогда не откровенничали друг с другом. Ничего личного, только разговоры о погоде. Синсакер не рассказывал ему ни о том, что недавно развелся и жена, которую он всю жизнь ставил выше себя, за две недели до операции по удалению рака сообщила ему о другом мужчине в ее жизни, ни о том, что во время операции хирурги с равной степенью вероятности могли избавить его от опухоли или, избавляя от опухоли, отправить на тот свет.

Не желая иметь от него секретов, Аниккен поведала ему, что уже давно состоит в связи со строителем из Клэбю. Ему не оставалось ничего другого, как с пониманием отнестись к этому. По всей видимости, опухоль мозга на протяжении двух лет незаметно влияла на его личность. Он превратился в брюзгу, с которым почти невозможно жить, и в этом отчасти — если не целиком и полностью — была виновата опухоль. Если вспомнить, как он временами обращался со своей женой, то просто удивительно, что она не бросила его раньше. Вместо этого она завела себе любовника, строителя, и Одд Синсакер первым должен был признать: она полностью заслуживает всех бетонно-холодных знаков внимания, которые он ей оказывал.

Аниккен не собиралась от него уходить. Наоборот, она порвала со строителем, пытаясь спасти брак, как она сказала. По ее мнению, честность могла обнаружить и удалить семейную опухоль — логика, правда, тут немного хромает. И таким образом, они вдвоем должны были побороть опухоль настоящую — ту, что выросла в его мозгу. После этого, рано или поздно, если только не слишком поздно, они снова стали бы счастливы вместе. Он не верил в такой сценарий. Не верил, будто Аниккен может его спасти. Как и в то, что на ней лежит вина за все произошедшее. Он никогда не считал, что опухоль у него в голове может быть симптомом чего-то другого помимо расшалившихся клеток. Ложь и разваливающийся брак не приводят к образованию опухолей, соответственно, брак крепкий не может их вылечить. Он понимал, почему Аниккен ему изменила, и, может быть, даже наполовину ее простил, но оставаться в таком положении не смог. Эта история позволила ему ясно сформулировать то, что уже несколько месяцев смутно ворочалось в его сознании — с тех пор, как ему поставили диагноз. С этой головной болью он должен справиться сам. Проще говоря, надо экономить силы, чтобы справиться с главной проблемой. Поэтому он съехал от жены.

Вот так он и остался один. Но теперь, после благополучно прошедшей операции, он уже не был уверен, будто развод сыграл свою роль. У хирурга, который вырезал ему опухоль, ни разу не дрогнула рука. Стало быть, семейное положение последнего влияло на исход операции куда больше, чем его собственное.

После операции Аниккен несколько раз его навещала. Она приносила цветы и чай, а последний раз даже аквавит — верный признак, что она рассчитывает на скорое воссоединение.

Ничего из этого Йенс Дал не знал. С ним Одд Синсакер беседовал о погоде, «Русенборге» [15]и автомобильных моющих средствах. Последняя тема, похоже, волновала Дала больше всего. Оно и понятно — он моет машину минимум раз в неделю и редко допускает в этом деле небрежность. Процедура может занимать несколько часов. Иногда Синсакер успевал выбраться за чем-нибудь в город и вернуться, а сосед все это время не переставая надраивал машину. Как полицейский, Одд понимал: такие детальные сведения об автолюбительских привычках соседа часто рассказывают о человеке больше, чем самые интимные подробности.

А сегодня, по словам Йенса Дала, автомобиль оказался особенно грязным. Синсакеру надо было спешить, но он все равно остановился, чтобы не показаться невежливым. В выходные Дал провел за городом с детьми и вернулся домой только наутро, когда жена уже ушла на работу. Если Синсакер правильно помнил их прошлые беседы, жену Йенса звали Гунн Брита Дал и работала она в Библиотеке Гуннеруса.

— Грунтовка, идущая от шоссе к нашему домику, осенью совершенно раскисает. Будет лучше, когда ударит мороз и выпадет снег, — улыбнулся Йенс Дал.

Синсакеру пришлось задрать голову, чтобы поймать его взгляд. Ростом Дал был больше двух метров и очень хорошо одевался — всегда в рубашке и при галстуке, даже когда мыл машину. Синсакер знал: по специальности Йенс археолог — и не переставал удивляться тому, что человек его роста, да еще и любитель дорогой одежды, выбрал подобную профессию. Ему никак не удавалось представить Дала ползающим на четвереньках вокруг кострища каменного века и выковыривающим из земли остатки какого-нибудь мусора. И справедливо: в настоящее время Дал этим не занимался. Будучи сотрудником естественно-научного музея, он сидел не на корточках, а за солидным рабочим столом. На такой работе легко можно освободить себе утро понедельника, чтобы помыть машину, предположил полицейский. А самому Синсакеру пора было идти. Говоря «пока», он вдруг сообразил, что знает о Йенсе Дале куда больше, чем археолог о нем. Сейчас он не упомянул, куда направляется, и вряд ли когда-нибудь рассказывал, где работает.

Быстрыми и широкими шагами, от которых отвык за последние месяцы, он прошел по Баккегата и ступил на мост, ведущий в центр города. Выходя, он надел черный свитер поло, джинсы и куртку. После дождливых выходных понедельник выдался на редкость ясным и теплым. Перейдя мост, он свернул направо, к Хепманнгата, и пошел по тротуару мимо Олафсхаллен; пересек Браттэрканален и оказался прямо перед зданием полиции. Оно выглядело точно так же, как и холодным декабрьским днем в прошлом году, когда он в последний раз уходил отсюда. Постройка в том же псевдоморском стиле, как и большинство домов вокруг Беддинген. Своеобразный гибрид нефтяной платформы, судоверфи и датского паромного корабля. А посредине вздымается серая цементная башня, на которой по-военному написано «Полиция». Прямо новый боевой корабль полиции Тронхейма. С тех пор как они въехали в это здание шесть лет назад, он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Впрочем, старое здание полиции тоже не являлось для него своей тарелкой, так что это не имело значения. Подходя к служебному входу, он почти задыхался; кожу под волосами, как раз на том месте, где был шрам, слегка покалывало.