Юго-западный ветер

В этот вечер в обычный час дона Алзира заняла свой пост у окна, уже предвкушая, как его фигура вот-вот вынырнет из-за угла. После пятнадцати минут ожидания она почувствовала легкое беспокойство. Еще через четверть часа беспокойство стало нестерпимым. Спустившись по приступочке, женщина проверила, положена ли телефонная трубка (мальчик никогда не забывал позвонить, когда задерживался), включен ли провод в розетку и правильно ли она рассмотрела положение стрелок на циферблате. Затем после сорока минут ожидания, когда она уже бессчетное число раз ошибалась, принимая за Габриэла множество самых разных людей, появлявшихся из-за угла, ее сын вдруг материализовался в толпе, и, узнав его, она едва не лишилась чувств. Нет, не зря она беспокоилась. Габриэл шел гораздо медленнее, чем обычно, сутулясь и понурив голову. Она была убеждена, что то не была простая усталость. Дона Алзира перекрестилась.

Услышав, как в замке поворачивается ключ, женщина взяла себя в руки, ибо не хотела, чтобы сын заметил, как она расстроена.

— Габриэл, милый, ты что, задержался на работе?

— Нет, мама.

— В метро пробки, да? Это, наверное, из-за того, что пустили новую линию?

— Нет, с метро никаких проблем.

— Ну, хорошо… не буду к тебе приставать.

Она молча вглядывалась в лицо сына, пытаясь расшифровать те еле заметные знаки, которые, с каждым днем прибавляясь к уже существующим, образовывали текст, становящийся — к ее ужасу — все менее внятным для нее. Дона Алзира не могла бы сказать в точности, когда это началось, в какой именно миг впервые увидела она эту — как она называла ее про себя — хмарь. До тех пор она неизменно видела в своем ребенке только сияющий свет, прозрачный и чистый, как хрусталь, и лишь в этом году впервые заметила на нем тень, а уж сегодня вечером ее сын, появившись из-за угла с улицы Катете, выглядел просто пугающе темным.

— Мама, я же просил тебя не беспокоиться, когда задерживаюсь, ведь всякое может случиться…

— Что случилось?

— Да ничего не случилось, мама. Все нормально.

— Когда ты говоришь, что все нормально, это значит, что-то не в порядке.

— Мам…

— Я же вижу, тебя что-то гнетет. Просто уверена в этом. Это связано с женщиной?

— Ну, мам…

— Хорошо-хорошо, прости меня. Я и не думаю вмешиваться в твою жизнь.

— Мама, ну, конечно же, ты будешь вмешиваться. Ты всегда так делала. Просто я не хочу, чтобы ты волновалась попусту.

Мебель в гостиной была темной и тяжеловесной. Кресла обтянуты малиновым бархатом. Висевшие по стенам репродукция «Тайной вечери» и два тусклых сельских пейзажа уюту не способствовали. К тому же мать с сыном почти не пользовались ею как гостиной, а лишь как проходной между кухней и спальнями. Чтобы окончательно не истерся лежавший на полу ковер с еще отчетливо видным орнаментом в виде цветочных гирлянд, доне Алзире пришлось прикрыть его прозрачной пленкой. Пока они с сыном разговаривали, она машинально теребила его за рукав, хотя обычно оба избегали дотрагиваться друг до друга. Габриэл обогнул мать, мимолетно и легко прикоснувшись к ее плечу, укрытому шалью, а потом вошел к себе и запер за собой дверь. Дона Алзира усмотрела в этом знак того, что и вправду стряслась какая-то беда, хотя Габриэл каждый день, вернувшись домой, шел в свою спальню и закрывался там. Но даже сквозь запертую дверь она «видела», как, сменив свой повседневный костюм на шорты, которые она подарила ему к прошлому Рождеству, он надевает наушники и ложится на кровать послушать классическую музыку. Хорошо хоть не эти новомодные штучки!

Накрывая ужин на маленьком столике в кухне, дона Алзира вновь думала о том, стоит ли ей поговорить о сыне с падре Кризостомо. После того, как умер муж — Габриэлу было тогда всего девять, — она не раз обращалась к падре Кризостомо как к семейному советнику и исповеднику. Он мог бы понять, что творится с Габриэлом и чем тут можно помочь. Но дона Алзира боялась, как бы непосредственное вмешательство третьего лица не внесло отчуждения в ее отношения с сыном. Она не пережила бы, если ее мальчик начал отдаляться от нее, и была уверена, что, чем его потерять, лучше уж умереть — ей или ему. Да простит ей Господь такие мысли, но она чувствовала именно так и согласна была претерпеть вечные адские муки, лишь бы сын оставался с ней, пока она жива. Ужин их прошел в полном молчании.

Габриэл не был уверен в том, что поступил правильно. Поначалу комиссар был, похоже, рассержен и недоволен тем, что согласился на встречу, а потом вдруг ни с того ни с сего извинился и стал чутким и внимательным. Каков же он на самом деле? Или в нем сочетается и то и другое? Если так, то его первая ипостась выглядит настолько отталкивающе, что полностью перекрывает вторую. И теперь Габриэл сомневался, правильно ли сделал, что обратился в полицию. Ему пришло в голову, что мастера сыска и дознания чем-то напоминают священников: даже если ты ничего не совершил, все равно посчитают тебя виноватым. Сняв наушники, он попытался сосредоточиться и вспомнить все нюансы разговора. Его не слишком волновало то, что именно говорил комиссар. Важнее было уловить тон и настроение. В самом начале комиссар был настроен враждебно, держался насмешливо, явно не считая, что разговор заслуживает внимания. Габриэл никак не мог сообразить, что же такого он сам умудрился сказать или что такое произошло, после чего вдруг поведение полицейского резко изменилось и тот пригласил его зайти к нему в участок. В любом случае вторая часть разговора протекала несравненно лучше, чем первая. Однако кое-чего он так и не добился. Комиссар не обещал взяться за расследование и даже не потрудился узнать его имя, адрес, телефон и все прочее, хотя, кажется, отнесся вполне сочувственно к его проблеме. И теперь Габриэл чувствовал себя как больной, который пришел к врачу с острой болью, а кабинет, где его даже не стали осматривать, покинул, не получив ни лекарства, ни рецепта — ничего, кроме толики сочувственного внимания.

Он опять надел наушники и вытянулся на кровати. Комната его была по размерам еще меньше, чем комната матери, так что приходилось использовать каждый сантиметр пространства. Стены были закрыты платяным шкафом, книжными полками, подставками для компакт-дисков, и даже придвинутая к стене кровать помещалась в некоем подобии ниши между стеллажами. Передвигаться в этом загроможденном пространстве было невозможно: тут едва хватало места сделать два шага, а если встать посреди комнатенки, то разведенными руками коснешься мебели вдоль стен. Вот почему он часто гулял поздним вечером, огорчая мать и вызывая у нее подозрения. В каждой из комнат стояло по телефонному аппарату, а у Габриэла с донной Алзирой существовал договор — регулярно, впрочем, ею нарушаемый: если кто-то первым снял трубку, другой уже не говорит «алло».

Комиссар не заинтересовался предложенными деньгами. Мало того, он, казалось, даже был раздосадован таким предложением. Как раз в тот момент их встречи Габриэлу показалось, что ничего из его затеи не выйдет, и если бы он заранее не был столь решительно настроен, то свидание с комиссаром закончилось бы полным фиаско — хотя, он подозревал, оно и так ни к чему не привело. Разве можно вести расследование, если ты не знаешь ни имени заказчика, ни его адреса или места работы? Может быть, полицейский счел Габриэла психом и решил, что не стоит его раздражать? Возможно, приглашая его в участок, он рассчитывал, что так будет проще от него отвязаться. Такой расклад был бы наихудшим, поскольку это означало, что все сказанное им было просто пустой болтовней. Надо все же поговорить с комиссаром еще раз и выяснить, как на самом деле обстоят дела.

Сквозь наушники Габриэл услышал стук в дверь. Он поднялся, раздраженный, что его отрывают, открыл и оказался лицом к лицу с матерью, которая держала в руках поднос.

— Кофе. Я только что приготовила.

Не говоря ни слова, он взял у нее поднос, поставил его на стол и повернулся, чтобы снова запереть дверь. Он не любил, когда его беспокоили в его убежище, хотя его и трогали все эти маленькие знаки внимания с ее стороны. Это был ее способ извиниться за то, что она ему надоедает. Но если он покажет, что тронут ее добротой, то скоро у его дверей будет выстроен целый бар с напитками.