Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный сам

— Вечер испортил, старый хрен, — огорчился Казарян и поднялся. — Пойдем, от огорченья выпить хочется.

— Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.

— Спи, — разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.

Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком — любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.

…Проснулся ровно в двадцать два ноль-ноль и услышал громкий пьяный гул в соседней комнате. А когда спал, ни хрена не слышал. Голова терпимо чумная после сна, в мышцах сладкая ломота недосыпа, в суставчиках — легкое можжение. Он обулся, сделал несколько резких приседаний, десять раз отжался от пола, безжалостно покрутил головой сначала в одну сторону, потом в другую, до боли размял предшейные мускулы и вновь уселся на кровать — в статике проверить, что и как.

Понял, что в полном порядке, и открыл дверь в столовую.

Гуляли, в принципе, пристойно. Беседы беседовали и по отдельности, парами и часто объединялись в общую вполне допустимой громкости перекличку. Олег не пел, сидел курил самоуглубленно. Смирнов пристроился рядом, заглянул в глаза. Без сумасшедшинки. Тогда спросил:

— Сколько в целом принял?

— Двести, — ответил ему Олег и уже всем: — Оно проснулось. Включаемся на полную мощность. Для начала — «Солдаты в ночи».

Это была странная песня. Ночью, в кромешной тьме, до зубов вооруженные солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая, на кого. Уже не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого по одиночке. Приказ — стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача — не попадаться на пути друг другу. Но раздается выстрел и раздается дикий крик. И неизвестно откуда звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы — солдаты в ночи!»

Публика, ничего не поняв, уважительно помолчала для приличия. Смирнов, найдя чистый прибор, молниеносно подзаправился по-солдатски и спросил у Жанны:

— Чистая тарелка побольше имеется? Мне лейтенанта подхарчить.

Жанна все поняла и быстренько спроворила все, что надо. Даже подносик раздобыла, на котором культурно разместила тарелки с едой. Спросила:

— Может, ему сто пятьдесят для бодрости?

— А что ж! Валяй! — подумав, решил Смирнов.

Голый, как приказано, Чекунов еще спал: не обзавелся пока внутренним милицейским будильником. Но как только Смирнов дотронулся до его голого плеча, он сей момент бешено растопырил ничего не соображавшие глаза и вскочил с кровати, гулко шлепнув о пол голыми ступнями. За секунду сориентировался и доложил:

— Я готов, Александр Иванович.

— К чему? — ворчливо поинтересовался Смирнов.

— Ко всему, — гордо ответил Чекунов, по-курсантски быстро одеваясь.

— Пожри сначала.

Чекунов сел за стол и увидел на две трети наполненный стакан.

— А можно? — по-детски спросил он.

— Это уж тебе самому решать. Сегодня ночью ты будешь самый главный милиционер в районе.

— А делу не повредит?

— А когда это вредило делу, если без перебора?

— Тогда я выпью? — на всякий случай перепроверился Чекунов.

Смирнов прикрыл глаза и разрешающе покивал головой. Подождав, чтобы Чекунов выпил и приступил к еде, он спросил:

— До перекрестка трассы с леспромхозовской дорогой, не торопясь, сколько времени среди ночи колдыбать на твоей таратайке?

— От силы — полчаса, — сообщил жевавший Чекунов.

К месту, к месту была Олегова песенка «Солдаты в ночи». Тьма, тьма, тьма, и вдруг бешеные два глаза скотовозки, которые никогда не глядят вниз. Только верхний свет. Тьма, тьма, тьма, и внезапно ослепляющие бесстыдные два глаза. Тьма, тьма, тьма… Хоть стреляй в любого, кто попадется на пути.

— «Молчи, молчи, Мы — солдаты в ночи», — пропел в коляске подполковник Смирнов.

— Что? — заорал сверху, с сиденья Чекунов.

— Долго еще? — прокричал вопрос Смирнов.

— Подъезжаем!

Подъехали. Отъехали от трассы к кустам. Смирнов глянул на светящийся циферблат своих часов. Без десяти двенадцать.

— Слышь, Витя. Ты мотоцикл припрячь где-нибудь неподалеку и сам схоронись. Уголовничек-то мой только один на один бармить будет.

Без обиды Чекунов отвел мотоцикл в дальние заросли и спрятался.

Минут через пять стало слышно, как страдал мотор «Москвича» во всесильной пыли леспромхозовской дороги.

Осторожный стал Смирнов, перепроверялся. Закутался в ближних кустах, прилег. На последнем плаче «Москвич» вырвался на обочину трассы и умолк. Щелкнули дверцы, и с двух сторон «Москвича» обнаружились две почти неразличимые во тьме фигуры.

— Жди его здесь, — голосом Коммерции сказала левая фигура. — А я поеду. Он тебя сам обратно отвезет.

— А если не отвезет? — по-блатному угрожающе спросил баритон помоложе.

— Пешком вернешься. Для тебя пятнадцать километров — не расстояние.

— Так не договаривались.

— А что со мной договариваться? Договариваться будешь с ним.

Завизжал стартер, скуля, застучал мотор, и «Москвич», кряхтя, направился в обратный путь. Оставшаяся на обочине фигура внезапно растворилась в ночи, будто не было ее. Многому научился московский пацан сорок пятого года Витька Ященков, ныне вор в законе, Ящик, ой, многому! Но не всему.

— Руки в гору и не шевелиться, — уверенно посоветовали со спины, и Ящик одновременно с советом почувствовал упершийся в его позвоночник ствол. С мастерами не потянешь резину: Ящик поднял руки. В правой был пистолет. — Ты зачем машинку заголил, я же просил просто принести?

— Темно, мало ли что, да и страшно вроде.

— Тебе страшно бывает перед приговором, и только. Зачем ствол вытащил?

— Так я и говорю: мало ли что? Вдруг вам в голову мысль придет меня кончить.

— Если мне будет надо, то я тебя кончу и с пистолетом, и с автоматом, и с минометом и с атомной бомбой. Не поумнел ты за последние пятнадцать лет.

— Не обижай, начальничек. Ты во мне нуждаешься!

— В какой-то степени. Давай-ка пушку.

— Доплата. У вас с ним такой договор был.

— Ты с ходу волну не гони. Что я, кобёл? Машинка наверняка от него, и я с ним расплатился. А если тебе доплата будет, то совсем за другое, — Смирнов легко дотянулся, был выше ростом, до ященковского пистолета, и Ящик без сопротивления его отдал. Засунув парабеллум за пояс, Смирнов на ощупь проверил машинку и решил:

— Хороший хозяин был у него. Теперь вторую обойму…

Ященков вытянул из кармана обойму, протянул Смирнову, спросил:

— Все?

— Все-таки «Вальтер» — аппарат, — констатировал Смирнов, а на вопрос ответил весело и обнадеживающе: — Родной ты мой, нам с тобой еще говорить и говорить! Пойдем местечко поудобней найдем, присядем.

— У меня геморрой, — мрачно сообщил Ященков.

— Это понятно. Никакого навару.

— У меня геморрой настоящий. В жопе.

— Настоящий геморрой бывает у танкистов и писателей. А у гастролеров геморроя быть не может. Садись.

Они уселись на травке, в сторонке, где уже не было пыли. Смирнов счел ниже своего достоинства тратить время на подходцы. Начал с главного.

— Без вранья, без блатных переплясов, сразу: ты догадался, что Ратничкин — подставленный?

— Не догадался. Знаю.

— Вопрос второй. По моим прикидкам, он прячется где-то поблизости от леспромхоза. Кормиться кое-как надо, новости узнавать, почувствовать, когда суета утихать начнет, и тогда-то отвалить по-настоящему. Ты знаешь, где его берлога? Ты же по местным масштабам урка, деловой мастер в авторитете.

— Знаю, что есть, но где — не знаю.

— Кто знает?

— Корешок его давний.

— Отдай мне его.

— Нет. Знаю через третьего. Не мой человек, не мой секрет. Нет. И схрон этот издавна, не для одного Ратничкина.

— Схрон! — попробовал это слова на звук Смирнов. — Ратничкинский корешок не из оуновцев будет?

— Хохол, говорят.

— Ай, как бы я по высокому бережку прошелся бы! Да времени нет. Ратничкин контактирует только с хохлом?