Час Пик

И кто же это в половине одиннадцатого вечера может так названивать?

— Дзи–и–и–инь!..

Ну, ладно.

Поднялся, отодвинул стул, посмотрел на табло определителя (подачка научно–технической революции стойкому телефонофобу) — домашний номер Главного редактора.

М–м–м… К чему бы это?

Конечно, приятные новости по телефону тоже могут случаться: Обозревателя повысят до должности Председателя Роскомпечати, у Президента обнаружится цирроз печени, в редакцию пришлют новые тарифные сетки, с оплатой исключительно в баксах, в Чечне положат больше пяти тысяч наших и друг решит досрочно проставить «Абсолют–цитрон», но ни с одной этой новостью не будет звонить Главный, он может привнести в душу только раздраженность, смятение, суету, мгновенный испуг, синусоидно возникающее в мозгу напряжение, как это настырное, с пугающей периодичностью повторяемое:

— Дзи–и–и–инь!..

А пошел ты… Не подойду я к тебе, хоть тресни! Я занят, заболел, умер.

— Дзи–и–и–инь!.. Дзи–и–и–инь!!.. Дзи–и–и–инь!!!..

Взял трубку — куда денешься, постарался придать своему голосу как можно больше человеколюбия, раздражение замаскировать.

— Алло?

— Добрый вечер.

— Здравствуйте…

Голос официальный, суровый: ясно, не выпить же приглашает; ecть Главному с кем пить…

— Чем занимаешься?

Лучше не врать, что обещанное обозрение пишешь и так в редакции все знают, чем он занимается.

— Занят, халтурку строгаю. Корм для аквариумных рыбок, стейтовская реклама, на трех языках…

Хорошо еще, что в совершенстве владеет английским и немецким (кроме русского, разумеется); волка ноги кормят, а его — язык. Языки, точней, ну, и компьютер.

— Так, никаких халтурок: бросай все и сейчас же — ко мне.

Обозреватель скривился — видел бы это кривляние Главный — сразу бы в корректоры разжаловал.

— Что?

— Ко мне, говорю, едь…

— А что случилось?

— Не по телефону. Потом расскажу…

И бросил трубку, подлец.

Ну ладно: к тебе так к тебе.

Завел свою «бээмвуху» (не старую еще, в прошлом году из Германии, куда на какой–то симпозиум ездил, пригнал), выехал со двора и — в сторону Центра.

И чего это он позвонил?

Случилось что?

Может — издание прикрывают?

Да нет, вряд ли: кто на это пойдет? Не военное же положение. Хотя — теперь всего можно ожидать.

За время работы в издании вечерних звонков от Главного было всего три: в 1991, во время опереточного «путча», в позапрошлом, когда герои–танкисты, получив по мешку денег и по ящику водки, из орудий, как на Курской дуге под Прохоровкой по Белому Дому палили и в прошлом — когда точно стало известно о Чечне

Все три события — из рук, как говорится, вон. В первом случае надо было ехать в центр, готовить репортаж о БТРе, геройски таранившем мирный троллейбус и о патриотическом подъеме москвичей (половина в стельку); во втором — тоже репортаж, удалось пробраться в лагерь инстругентов, в Белый Дом, то есть (три четверти — в стельку), интервью с единственным трезвым генералом, правда, загнал в Германию и Штаты (деньги на «бээмвуху»–то откуда?); а в третий раз тоже надо было репортаж сделать, но, к счастью — тормознули военные: аккредитации не дали, хотя просьба в Генштаб была за очень высокой подписью. Не разобрались, наверное, ведь там всегда все в стельку.

Ну, а теперь что?

Наверное, труп…

«После тяжелой и продолжительной болезни…»

Her, не то, иначе оппозиционеры, те самые, которые в Белом Доме из автоматов по танкам стреляли, а теперь ежедневно интервью раздают, возмутятся: что же вы. мол, над больным таким человеком издевались, Президентом его держали? В ЛТП надо было, в хорошую клинику…

«Российский народ, все прогрессивное человечество понесло тяжелую утрату… Скоропостижно… Снискал авторитет и уважение… Светлая память… Навсегда сохранится в наших сердцах…»

Тоже не то: все прогрессивное человечество испугается, что следующим станет еще более авторитетный и уважаемый, а чем больше авторитета и уважения снискал предыдущий, тем дольше сохранится светлая память в сердцах после следующего… Такой вот закон физики.

Значит, надо обругать: в России всегда так — труп еще не остыл, еще в землю не закопали, даже еще зелененькими пятнами не покрылся, а его уже поругивают… Юродивые, правда, сразу на труп молиться начинают, голосят истошно — ах, ах, как мы его (когда живым был) не ценили!

За перекрестком мент стоит поганый с полосатой палочкой и всех подряд проверяет — вон какая очередь машин выстроилась!

С чего бы?

«Дорогие соотечественники!.. Братья и сестры!.. Кровавая диктатура демфашизма пала!.. Антинародный режим… Строили наши отцы и деды… Остановить обнищание россиян… Защитили и отстояли… Единое, могучее государство… Вернуть россиянам гордость… Социальная справедливость… Вера в будущее… Сов… то есть русский народ заслужил… В едином порыве… Нарушенные исторические узы… Единое и могучее государство… Гордость… Выполняя волю народов Советского Союза… Денонсация Беловежских соглашений… Ура, товарищи!..»

Явно не это: тогда бы наверняка и из танков стреляли, и автобусы–гармошки с зарешеченными окнами по городу вместо воронков гоняли, и на фонарях бы вешали. Уже бы болтались на ветру, точно.

Обозреватель осторожно притормозил, зачем–то огляделся по сторонам: никого на фонарях еще нет, пока чисто… Только мокрый снег так некстати повалил, надо вот дворники включить.

Мент подходит, рука рыбкой взмывает под козырек. Есть такой закон: чем шикарней у тебя тачка, тем быстрей взмывает рука.

— Ваши документы…

Отдал — на, смотри, сука, подавись… Что, опять придерешься к чему–нибудь, чтобы деньги вымогать? Мало настриг за сегодня, парикмахер?

Нет, не к чему придраться — отдает назад. Обижен, наверное…

— Спасибо. По дороге никого не подвозили?

Обзреватель пожал плечами.

— Нет.

— Езжайте…

— Простите, товарищ лейтетант, случилось что?

— Ничего не случилось, езжайте…

Странно.

А если ничего не случилось, но машины тормозят — что же тогда?

Нет, точно труп.

Но чей?..

Главный встретил Обозревателя в прихожей. Халат, домашние тапочки, бифокальные очки с толстенными линзами. Никогда бы не сказал, что это — Главный. Похож, скорей, на комика, на эдакого хронического неудачника из старой комедии. Эдакий мистер Питкин или синьор Фантоцци.

Ну, против кого ты теперь, Фантоцци?

Опять против всех?

И опять — один, как всегда?

Или…

— Проходи на кухню…

Обозреватель зашел, уселся, растер руки — замерзли за рулем.

А настроение у Главного мрачно–решительное — не глядя на гостя, полез в огромный холодильник, достал початую бутыль водочки, от которой не бывает похмелья, две стопки на стол, без закуски…

Такое впечатление, что он чего–то боится. Чего, интересно? В свое время ни Чебрикова, ни Лигачева не боялся, по слухам Горбатого посылал (после августа 1991–го, разумеется), а теперь…

Нет, что–то тут не то.

Что он — пить сюда по телефону вызвонил?

— Выпьешь?

— За рулем я…

— Пятьдесят граммов.

— Машины на Садовом проверяют, — слабо отмахнулся Обозреватель и скосил глаза на бутыль.

— Значит, больше не проверят. — Поймал удивленный взгляд, пояснил: — Бомбы дважды в одну воронку не падают…

Что бомбу в кого–то бросили? Как на Грозный? Летчики–штурмовики, «в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ», Гринивецкие, Халтурины и Каракозовы? Ну–ка…

Налил себе и Обозревателю, опрокинул в глотку — не чокаясь, не закусывая, стараясь не встречаться взглядами. Словно на поминках по близкому человеку. Нет, точно труп…

Теперь, наверное, самое главное–для чего все это…

Ну?

Обозреватель прищурился, склонил голову набок и — Главному:

— Кого?

По тому, как задергалась у Главного щека, понял: направление мысли правильное.