Набат-3

— А прямо здесь, па столе, и прямо сейчас?

— Да хоть на люстре. Только завтра. У меня эти дела.

— Л деньги вперед, — полувопросом, полуутвердитель­но молвил Вавакин,- изучая с прищуром фигуру Эльвиры.

— Какие деньги, шеф? По любви.

— Какая любовь. Эля? Я старый козел, даже на Бояр­ского не похож, за что меня любить?

— За прочность, Андрей Андреевич. Вы человек проч­ный, а мне замуж пора. За одногодков пусть дурочки выс­какивают, я уже по кустам патрахалась.

— Женя, — спрашивал Сичкипу Толмачев, — а вам не слабо выйти за меня?

— Чего ради, Сергей Алексеевич? — расхохоталась Сич­кина. — У вас прочности нет, я с вами и в постель не лягу.

— Чем это я так плох? — пыжился Толмачев.

— А мужика сразу видно: какой в деле, такой и в по­стели.

«Сделаю я этому придурку операцию, — решил Толма­чев. Сичкина подхлестнула ею. — А с такими деньгами сама в постель ко мне полезет, и с фокусами. Подумаешь, пава...»

Прочность Вавакина не подвергалась сомнению, и он уехал домой независимым и гордым, а Толмачева снедало раздражение, его не уважали. Хотелось сатисфакции.

— Как там наш генерал? — сменил он бесполезную пока тему. -— Пусть приведут его...

Судских оставался щким. каким сюда попал. Ни угне­тенности» ни страха Толмачев пе увидел в его глазах. Свое­образный случай вето практике, в юрой, между прочим, когда препараты не властны над личностью. У Судских Толмачев искал ответа, почему он, выпускник-отличник, нормальный мужчина, влачит жалкое существование, а какая-то сука из Думы, тупая и самодовольная, тащит незаконно денежки, обворовывает страну и считает себя честным? Или быть ис­тинно честным немодно сейчас? Только с чего вдруг он счи­тает себя честным, если нарушил клятву Гиппократа, испо­хабил само назначение врача и человеческие нормы поведения? 11о при чем тут он? Ею заставили из нормаль­ных делать психов, так пусть отвечают тс, кто велел делать это, он маленькая сошка и стать вообще никем не желает, все эти игры в честных без нормальных условий существова­ния ничего не стоят — жизнь ухолит, и пропади она пропа­дом. чужая жизнь. Почему одному везет, а другому нет?

— Как вы считаете, генерал, почему одному везет, а другому нет? — так и спросил он Судских.

— Не понимаю, о каком везении вы говорите? — пере­спросил Судских. Толмачев садиться пе предложил.

— Да вот вам. например, — угодили в психушку. Но я про другое. Завелся у меня знакомый, думский мерзавец, от жиру бесится. Ограниченная скотина, а я, дипломиро­ванный врач, концы с копнами свожу. Отчего, скажите, такая несправедливость?

— Думаю, это Ьожья справедливость. Ваш знакомый живет по принципу: «замахнулся — бей», а вы, имея под­линный меч, живете по другому принципу: «как бы чего не вышло». Он не стесняется, знает, что мерзавец, и жи­вет по принципу своего стада, заведомо зная, что другим не станет. Это как разделение на баранов и кроликов, ля­гушек и коров. — охотно объяснил Судских.

— И кто же я по вашей классификации? — спросил Толмачев.

— Червь, слепой и безгласный.

— Ну ты! — сорвался Толмачев. — Не много ли на себя взял?

Судских не испугался:

— В этом весь смысл, доктор. Черви в конце концов пожирают и лягушек, и людей. Вернее — трупы их. И зна­ете, у червей тоже своя классификация: лягушечпые, че­ловеческие...

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю? — смотрел в лицо Судских Толмачев, и лицо генерала раздваивалось перед ним.

— Знаю, — даже не переместился с ноги на ногу стояв­ший Судских. — Только тогда вы перейдете в категорию са­мопожирающих червей, и это убьет вас раньше срока. — Он без жалости добивал Толмачева и, может, впервые принцип архангела Михаила: «замахнулся — бей» — посчитал пра­вильным и необходимым. — Ясно, какой груз раздавит вас? А вашего приятеля нет. Он не комплексует, живет отмороз­ком, и как раз вы. а пеон, разрушаете наш мир. Вы, сжира­емые сомнениями. Определитесь: либо к червям вниз, либо к людям наверх.

Трусоватый Толмачев сидел не шевелясь. Зачем ему тягаться с этим непокорным или замахиваться на аппе­титную Сичкину? 1Гаглости он не нажил, наглости — об­ратной стороны гордыни. Закроют клинику, куда он де­нется? А ведь, кроме всего прочего, надо и гнездышко свить, где припасы и цыплятки плодятся. Наглец Ельцин на виду всего мира беззаконие творит, а он еще сомнева­ется, делать мерзавцу операцию или пет. Делать!

— Вы убедили меня, — со слабым придыханием сказал он. — Хотя в зачет вам это не пойдет.

— Когда меня выпустят?

— Никогда, — устало произнес Толмачев. Выпроводил Суд­ских под надзором санитаров и пошел в палату' к Свинько.

Тот лежа почитывал Канта, которого принесли по его просьбе, делал заметки на полях и благодушно улыбался.

— Л-а, любезный эскулап, — приветствовал он Толма­чева. — Входите, милейший, здесь не кусаются. На ваш вопрос отвечу сразу: самочувствие прекрасное, всс орга­ны функционируют нермалыю, мне даже на свободу не хочется.

— Что вычитали? — расслабился Толмачев. С полны­ми сумасшедшими он обретал уверенность.

— Интересное. Канг. первым из живущих на Земле, обос­новал отсутствие Бот как такового. Но — я замечу — суще­ство, которое создало Землю, было. Высокоорганизованное, которому подвластны физико-химические процессы в гло­бальном масштабе. И ведь, батенька мой. ничего сложного в создании пашей планеты он не видел. Другое дело —создать гигантскую лабораторию, это труд, достойный Бога. Труд, подвластный разве что высшему существу. Так что разгово­ры о космических пришельцах имеют под собой почву. Вы спросите, почему они с нами не общаются? И мы вынужде­ны довольствоваться сказочками о Боге? Отвечу: чего ради им разглядывать в очко деревенской уборной червей?

«И этот про червей», - поморщился Толмачев.

— Прекрасно, — остановил он словоохотливого Свинь- .ч ко — Скажите лучше, вам знакомо имя Вавакина?

— Еще как, душа моя! Среди думских червей это один 1 из главных ключников. Возможно, сам того не ведая, под- ■Д иялся из пресмыкающихся и достиг благ. Чубайс рядом с

ним всего лишь рыжий хулиган. Вавакин — та самая сво­лочь, которая составляет загадку русской натуры. Он не­заметен и незаменим, богат и истшсславен, создает види- - мость труда и не работает , и в то же время именно вавакины J правят страной.

«Ясно, — отметил Толмачев. — Надо снять один грех с души». Делать операцию Вавакину он решил окончатель­но. Остазив Свинько, он заглянул через глазок в палату Мотвийчука. Шурик сидел на кровати и, растопырив паль- ны, что-то мурлыкал мод мое. Он был доволен жизнью. С час назад ему ввели наркотик. Жизнь продолжалась во всех своих проявлениях.

2-11

Вавакин полагал, что вновь ему не придется обращаться к Палачу либо к персонам его круга. Такие люди не трево­жат зря, они не тщеславны, в трибуны не лезут, существу­ют незаметно, лишь слухом земля полнится. Они не гре­шат прилюдно, не каются потом в храмах. Им не знакомо раскаяние, ибо миром движет греховность, но не грехопа­дение, иначе двигатель бытия пойдет вразнос, а подобные Палачу были контршайбами, пс дающими винтикам рас­шатывать свои гнезда. Такой двигатель российского про­изводства сотрясал фундамент, гремел и стучал, беи1ено чадил, но работал. Работал! Сицилийская «Коза Ностра», чикагская мафия — гадкие опята па стволе законности и демократии. Их носят уныло, как ненужные, но обяза­тельные вериги. Есть поганки — надо носить. Надо но­сить — будут поганки, веская же мафия, подобно коре ство­ла, сама борется с поганками. Здорова кора — жив ствол, содрать кору — засохнет и крона, ради чего живет ствол.

Кто придумал это?