Дело об убийстве Распутина

27

В начале марта 1917 года, непосредственно после Февральской революции, Временное правительство объявило о создании Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих должностных лиц царского режима» (ЧСК).

Большинство деятелей новой власти полагали, что ЧСК должна подготовить документы и материалы для привлечения к суду бывших правителей, осудить государыню и государя по статье 108 Уголовного уложения (государственная измена) и навеки «вбить осиновый кол» в спину монархии и свергнутых монархов. Застрельщиком следствия стал юрист, «Немезида революции», господин Керенский, руководителем комиссии был назначен некий Муравьев, адвокат из Москвы, известный защитник по политическим процессам.

По воспоминаниям заместителя председателя ЧСК, бывшего прокурора петроградской судебной палаты, сенатора Завадского, того самого, который занимался расследованием обстоятельств убийства Распутина, «Муравьев считал правдоподобными все глупые сплетни, которые ходили о том, что царь готов был открыть фронт немцам, а царица сообщала Вильгельму о движении русских войск». В связи с такой установкой председателя комиссии в среде юристов, составивших ЧСК, несколько раз вспыхивали серьезные споры и разногласия между теми, кто правдами и неправдами стремился доказать виновность обвиняемых, и теми, кто, невзирая на отсутствие политического сочувствия к обвиняемым, не желал выводить действия ЧСК из строго правового русла.

Вот только одна из показательных, но обыденных страниц работы комиссии.

В дни ее работы в одной из петроградских газет появилось несколько телеграмм, в которых содержались секретные сведения для германского военного командования. Подпись в телеграмме — Алиса не оставляла сомнений — это дело рук свергнутой императрицы! Керенский и Муравьев были довольны: наконец появились доказательства! Однако расследование, проведенное по горячим следам, установило следующее.

Телеграммы были сфабрикованы журналистом и некой телеграфисткой, которая получила от жадного искателя сенсаций в награду за содействие коробку конфет. Председатель комиссии был расстроен и собирался уговаривать телеграфистку взять назад признательное показание. Насилу убедили Муравьева не позорить честь ЧСК и не нарушать профессиональной этики.

Невзирая на серьезные разногласия в подходах, все слухи о готовящемся императрицей и Распутиным «сепаратном мире» были подвергнуты самой скрупулезной проверке. Выслушаны все показания и мнения. Ни один слух не подтвердился…

Вот что пишет по этому поводу Гирчич, судебный следователь:

«До конца сентября 1917 года я заведовал 27й следственной частью комиссии, где была сосредоточена вся информация об измене со стороны высших представителей империи, и даже членов императорского дома. Все сведения были полностью проверены, беспристрастны, ведь в подобных делах не проверенное до конца подозрение, как недорубленное дерево, быстро отрастает… Среди близких к царю людей было мало верноподданных… но не было изменников. Распутин, этот умный, с огромной волей мужик, сбитый с толку петроградским обществом, не был шпионом и изменником».

Рассказывает Георгий Львов, глава Временного правительства, министр внутренних дел Временного правительства:

«…работы ЧСК не были закончены. Но один из самых главных вопросов, волновавших общество и заключавшийся в подозрении, а может быть, даже убеждении… что царь под влиянием своей супруги, немки по крови, готов был и делал попытки к сепаратному соглашению с врагом, Германией, был разрешен. Керенский делал доклады правительству и совершенно определенно, с полным убеждением утверждал, что невиновность царя и царицы в этом отношении установлена».

Выводы ЧСК оказали заметное влияние на умы и привели к перемене мнения о личностях государыни и государя. В мемуарах, написанных в эмиграции, многие посвятили покойным государям извинительные строки. С выводами, сделанными ЧСК, пришлось считаться даже Керенскому, который сквозь зубы признавал, что ЧСК не обнаружила фактов измены… впрочем, «русский Марат» сразу делал оговорку, что он все равно внутренне убежден, что что-то было.

Даже Феликсу Юсупову приходилось считаться с утвердившимся мнением о беспочвенности слухов об измене. В первой части книги «Конец Распутина» можно встретить такой пассаж:

«Клеветнические слухи об императрице старательно распространялись в России… Самым гнусным приемом такой пропаганды… было навязывание императрице немецкого патриотизма. Клевета не миновала и государя: говорили, что он под влиянием императрицы, будто бы возглавлявшей немецкую партию, готовится к подписанию сепаратного мира». Отдавая дань новому, установившемуся общественному мнению, князь Юсупов вынужден был написать эти строки. Но через несколько страниц своего повествования он снова съезжает в наезженную колею и вновь обвиняет императрицу, императора и Распутина, в уста которого вкладывает пространные монологи о «сепаратном мире», и о том, что государи ему, Распутину, не откажут и во всем ему послушны, а императрица на все согласна.

Возникает вопрос, как же в действительности относился Распутин к войне и миру?

Об отношении самого Распутина к войне с Германией и идее сепаратного мира с немцами свидетельствовала дочь Распутина, Матрена:

«Отец был горячим противником войны с Германией. Когда состоялось объявление войны, он, раненный, лежал в Покровском. Государь присылал ему телеграммы, прося совета и указывая, что министры уговаривают его начать войну. Отец советовал государю крепиться и войны не объявлять… Отец тогда говорил, что мы не можем воевать с Германией, что мы не готовы к войне с ней, что с ней как с сильной державой нужно дружить, а не воевать… Это его тогда так расстроило, что у него открылось кровотечение раны.

Неправда, что писали про отца, будто бы он стоял во время войны за мир с Германией. Он говорил нам с сестрой: Меня тогда не послушались, теперь ничего сделать нельзя».

О том же говорил Манасевич-Мануйлов, человек, часто посещавший дом Распутина в последний год его жизни. Он свидетельствовал, Распутин считал, что войну не надо было начинать, но раз начали, то надо воевать до конца, поскольку «если ссора, ссорьтесь, а полуссора, это опять будет ссора. Императрица страшно стоит за продолжение войны».

Рассказывает генерал-лейтенант Павел Курлов:

«Распутин живо интересовался войной, спрашивал мое мнение о ее исходе, категорически заявив, что он считает войну с Германией огромным бедствием для России… будучи противником начатой войны, он с большим патриотическим подъемом говорил о необходимости довести ее до конца… таким образом, у Распутина было гораздо более развито национальное чувство, чем у многих обвинителей его в стремлении к сепаратному миру и влиянии в этом отношении на императрицу».

28

О том, как тщательно скрывали государи болезнь своего ребенка, говорит тот факт, что родная сестра государя, великая княгиня Ксения Александровна, будущая теща Феликса Юсупова, узнала о трагедии в семье брата только в 1912 году, ранней весной.

Из дневника великой княгини Ксении Александровны:

«Ольга (младшая сестра государя) рассказала нам про свой разговор с ней (государыней). Она первый раз сказала, что у бедного маленького (наследника) эта ужасная болезнь… про Григория сказала, что как ей не верить в него, когда она видит, что маленькому лучше, как только тот около него или за него молится… Боже мой, как это ужасно и как их жалко»!

Рассказывает Анна Вырубова, близкая подруга императрицы:

«Первый год царица скрывала болезнь сына даже от меня. Я случайно узнала о ней. Однажды, это было в Царском Селе, мы с государыней играли в четыре руки. Наследник сидел возле нас на складном стуле со столиком… неожиданно кто-то пришел, и императрица оставила меня с мальчиком. Я встала, чтобы взять его на руки, но он сначала расплакался, а потом начал кричать, как раненый зверек. Государыня прибежала с криком: «Оставьте его, оставьте, его нога застряла в стуле!» Я не могла понять, в чем дело. «Я сейчас объясню вам», — сказала государыня. Понемногу ей удалось успокоить сына, но я заметила, что ножка наследника опухла и посинела. Царица в слезах рассказала мне об ужасной болезни.