Межконтинентальный узел

— Я звоню из Европы, — ответил Кузанни, продиктовав свой телефон в Голливуде с автоматическим ответчиком и здешний, в Женеве. — Я бы просил вас связаться с моим адвокатом: Эрвин Эбель, запишите, пожалуйста, его телефон; он подтвердит мою просьбу и договорится с вами об оплате по любому тарифу за экстренность справки. Я должен получить ее через час.

Из Голливуда позвонили ровно через час:

— Мистер Кузанни, это Лайза Эдмунде, информационный центр клиники профессора Джозефа Баренбойма-младшего… Диктую выписку из истории болезни… Вы готовы? Копия уже отправлена вашему адвокату… Итак, Элеонора Кузанни-Уолкер, 1938 года рождения, страдала язвенной болезнью и начальной формой диабета; в результате кардиологического исследования было установлено, что пациентка…

— Погодите, — Кузанни нетерпеливо перебил неизвестную ему Лайзу Эдмунде, проклиная себя за несдержанность, — там сказано, что ей было запрещено рожать, что роды могли стоить ей жизни?

— Любые роды могут стоить жизни, — мягко ответила женщина. — Любые, мистер Кузанни. Однако такого рода заключения в истории болезни миссис Кузанни-Уолкер нет… Содержалась рекомендация доктора Баренбойма отправить ее на кардиологический курорт для укрепления сердца…

— Так я же возил ее туда!

— Простите, — женщина из клиники не поняла его, — что вы сказали?

— Я вот что скажу. — Кузанни снова почувствовал на плечах чугунную тяжесть. — Я скажу вот что… Пожалуйста, сделайте еще одну ксерокопию этого заключения… Нет, сделайте ксерокопию всей истории болезни и срочно отправьте экспресс-бандеролью в Лос-Анджелес… Записывайте адрес, пожалуйста… Там очень сложный индекс, дом на берегу океана, вдали от поселка…

…Кузанни позвонил Степанову; долго слушал гудки, только потом понял, что его нет, уехал. «Ты же сам отдал ему машину; голова совершенно не варит, вот что значит шок, а?!»

Он дал отбой; посидел в задумчивости с трубкой в чугунной руке. «Если я обречен на то, чтобы быть сегодня одному, напьюсь, а мое лекарство от сердечных перебоев кончилось, сердце порвется, обидно; жаль Стива, пыжится, а ведь еще маленький, я ему еще года три нужен, пока защитит докторскую и получит место в хорошем институте… Увы, без галантерейщика из мафии Равиньоли, „почетного консула“ Италии в Лос-Анджелесе, ни черта не получится… Нет, отчего же, — возразил он себе, — рано или поздно получится, Стив очень талантливый математик… Только жаль времени… На то, чтобы занять плацдарм, у него без моей помощи уйдет лишних пять или шесть лет, а они необратимы… В его годы не думают о том, как невосполнимо время, это только в моем возрасте близко видишь безглазый ужас этой невосполнимости, особенно если наблюдал раскопки, когда ученые измеряют черепа…»

Кузанни набрал номер рецепции; ответила девушка.

— Добрый вечер, — сказал он, — где ваш коллега?

— О, месье, у меня трое коллег! Которым вы интересуетесь?

— Тем, который учился в Штатах.

— Это Жюль! Минуту, я позову его! Он пьет кофе в баре…

Жюль взял трубку через несколько секунд. «Бежал, что ли, — подумал Кузанни, потом понял: — Девица переключила телефон на бар, они теперь, как и мы, сплошь телефонизировались, даже в туалетах поставили аппараты».

— Послушайте, — сказал Кузанни, — тут у вас в городе есть колл-герлс [14]?

— Я должен посмотреть вечернюю газету, сэр, — ответил Жюль. — Там должны быть номера телефонов… Какой тип вы предпочитаете?

— Вы бы при вашей коллеге не говорили, — заметил Кузанни, — она, наверное, совсем молоденькая…

— У нее двое детей, — рассмеялся Жюль. — И потом все в порядке вещей: мужчина, оторванный от домашнего очага, вправе найти успокоение…

…Пришла высокая красивая женщина лет двадцати шести, одетая с вызывающей роскошью; по-английски ни слова.

— А как у вас с итальянским? — Кузанни заставил себя улыбнуться. — Понимаете?

— О, совсем немного! Но ведь вы пригласили меня не для того, чтобы произносить передо мной речи. — Женщина рассмеялась. — Меня зовут Ани, добрый вечер…

— Я хочу пригласить вас на ужин, — сказал Кузанни. — В самый хороший ресторан.

— Что?! — Лицо женщины дрогнуло; под слоем грима Кузанни увидел растерянность; глаза у нее хорошие, только зачем наляпала на лоб и щеки золотых мушек? Это же вульгарно. Хотя некоторые считают, что именно вульгарность иногда привлекает мужчин, они не чувствуют скованности…

«Ты хотел, чтобы на телефонный вызов откликнулась магистр философии? — спросил он себя. — Попроси ее снять этот ужасный грим, у нее хорошие, ясные глаза и прекрасный овал лица… А потом спустись вниз, вызови такси и поезжай в город, туда, где музыка и очень много народа; если ты не один, тогда не так страшно, нет давящего ощущения обреченности; эта Ани несчастная, порочная женщина, но и в ней живет ее изначалие — нежность… Вот ты и прикоснись к ней… Тебе сейчас нужна доверчивая нежность женщины, только это, и ничего больше.

Завтра утром начнется работа, вернется Степанов, только бы сегодня не быть одному; как это Дим читал стихи русского поэта: «Те, кто болели, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут». Прекрасные строки… Мы порой еще плохо знаем русскую поэзию, цивилизованные дикари…»

— Я хочу пригласить вас на ужин, — повторил Кузанни, — в самый хороший ресторан…

— О, как это мило! — Ани улыбнулась. — До которого часа я вам нужна в ресторане?

— А черт его знает! Пока не прогонят. Уйдем самыми последними.

— В час ночи я должна уехать…

— Почему? Впрочем, простите мой вопрос, он бестактен… Наверное, что-то связанное с семьей? Ребенок?

Ани покачала головой, рассматривая Кузанни своими круглыми черными глазами:

— Нет, не ребенок… В общем-то, я могу и задержаться, но вам придется оплатить неустойку… В час ночи я обязана быть по другому адресу…

— Фу ты! — Кузанни почувствовал, что и веки у него стали чугунными. — Сколько я вам должен за вызов? Я оплачу все, как полагается, и, пожалуйста, уезжайте…

В лице женщины снова что-то дрогнуло, Кузанни даже показалось, что она побледнела; он сунул ей деньги в широкий карман юбки, распахнул дверь, пробормотав:

— Не сердитесь, спокойной ночи…

Ночь он провел на вокзале; там было не очень многолюдно, но ресторанчики и кафе работали; группа молодых ребят шумно что-то обсуждала на странном немецком; ни слова не понятно; ну да, это же здешний немецкий, швицы говорят по-своему; швицов было на вокзале немного, а те, кто говорил по-французски, таких в Женеве большинство, посматривали на них с плохо скрытым недоброжелательством; как же традиционна неприязнь французов к тем, кто говорит по-немецки…

Возле окна притулился пожилой мужчина с копной седых волос, смолил одну сигарету за другой. «Мой брат по беде, — подумал Кузанни, — только у него нет денег, чтобы выпить, поэтому он и сосет кофейную жижу, оставшуюся на донышке чашки; старуха в углу, со старым, порванным чемоданом, тоже моя подруга по горю, наверняка совсем одинока, ботиночки стоптаны, как это жалко и трогательно — стоптанные ботиночки седых старушек с натруженными пальцами, искривленными подагрой. Интересно, что у нее в чемодане? — подумал он. — Игрушки, которые она везет внукам, сэкономив гроши из пенсии? Весь ее убогий скарб, наверное, в этом чемоданчике. Может быть, злая и неблагодарная дочь выгнала несчастную — старики раздражают детей… Надо бы перечитать „Короля Лира“… Человек сиротеет, когда умирает отец или мать, даже если ему самому за пятьдесят. Стив наполовину сирота с трех лет, всегда помни об этом, — сказал себе Кузанни, — а ты стал это забывать, вдолбил себе в голову, что рядом с тобою растет друг, а не ребенок, у которого не было мамы… Сиротка… Но я же был ему всем! Нет, — ответил он себе. — Все можно заменить, только маму нельзя…»

Старушка медленно встала, тяжело подняла чемодан.

Кузанни бросил на мраморный столик купюру, подошел к ней, положил свои ледяные пальцы на ее руку. В глазах у женщины сразу же появился испуг.