Атташе французского посольства

Томас Бернхард

Атташе французского посольства

Окончание каникулярного дневника

21.9

Во время ужина выяснилось, сколь быстро и внезапно под воздействием различных причин портится хорошее настроение и мрачнеет общество. Взятые по отдельности, причины эти ничего не значат, но, действуя одновременно, всё же оказываются значительными. Размышляя во время еды, мы боялись делать какие-либо выводы, не желая отдаваться во власть того ужаса, который не шел из головы. Ужинать мы сели вовремя, но в величайшем беспокойстве. Предположения и опасения заставляли нас молчать, и это было особенно тягостно для супруги отсутствовавшего. Мой дядя не вернулся с лесного обхода. Мы искали его, но безуспешно. (Никто не мог вспомнить, чтобы после вечернего обхода леса он хоть раз возвратился домой не вовремя, поэтому факт его отсутствия и подействовал столь гнетуще.)

Пока мы молча ужинали, я наблюдал прежде всего за дядиной женой. Но сейчас меня интересует не напряжение и отчаяние собравшихся за столом, которые, как я теперь знаю, связали исчезновение дяди с целым рядом несчастных случаев и преступлений. Мне интересно только то, о чем рассказал дядя, явившись совершенно неожиданно через полчаса после начала трапезы.

Когда никто уже не ждал его, он вошел, сел как ни в чем не бывало на свое место и рассказал, что повстречал в лесу, на участке смешанного леса, который граничит с сосновым, молодого человека, по его словам, "на редкость статного". Дяде, как он утверждал, никогда и в голову не приходило, что возможна такая встреча. Одет неизвестный был безупречно. В сумерках дяде не удалось разглядеть его лица, но, судя по голосу, он производил впечатление человека недюжинного ума. (С первой же минуты дядя счел эту встречу с незнакомцем счастливой случайностью.)

"Удивительно, - сказал дядя, - уже много лет я будто только и ждал этой встречи".

Ему даже не закралась мысль о преступлении, ни на секунду не пришло в голову, что его хотят заманить в ловушку.

Он пригласил молодого человека (который назвал свое имя, но странным образом остался совершенно безымянным) немного пройтись вместе.

Дяде якобы надо было проверить, какие деревья созрели для вырубки, так уж приятнее пройтись вдвоём, чем одному. Он решил, что этот человек достоин доверия и, "возможно, мы единомышленники: можно судить о человеке по высказываниям, жестам" и т.д.

"Этот лес, - сказал дядя молодому человеку, - хороший". И тут же: "Тот лес плохой, и я хочу объяснить Вам, почему этот лес хорош, а тот плох. Но почему же я, собственно, говорю Вам, что этот лес хорош, а тот плох ("Э-эх, люди-люди!"). Может, Вас это вовсе не интересует. Но меня эти странности, сельские странности, не могут не интересовать. День и ночь занимают меня подобные мысли: "Хорош ли этот лес? Плох ли этот лес? Чем он хорош? Чем он плох?" Если бы сейчас был день, Вы бы сразу поняли, что этот лес, в котором мы с Вами сейчас, плохой ("Э-эх!"). И с такой же уверенностью Вы смогли бы сказать о лесе, в который мы сейчас войдем, что он хороший. Но сейчас Вы не можете ничего понять. Темнота не позволяет установить, хорош ли этот лес ("Э-эх!") или плох ("Э-эх!"). Но я-то знаю, что лес, где мы находимся, плох и что лес, куда мы сейчас войдем, хорош. Мне известно, как обстоит дело со всеми моими лесами... День и ночь осматриваю я свои участки... Постоянно... Для меня предмет обсуждения - мои участки. Я могу представить себе, что философ день и ночь занимается своей философией, если он идеальный философ. Суть его искусства в том, чтобы постоянно изучать все философские течения, тогда как суть моего состоит в том, чтобы постоянно изучать все участки. Мне надо знать, не сгнило ли дерево, и если да, то почему. Я не могу не знать, что с ним, с этим деревом. Я постоянно должен следить за тем, что всё время происходит. Как Вам известно, мир - это мир возможностей. Мои участки участки возможности, как и все философии - философии возможности. Все мы всегда мыслим в категориях возможности".

Молодой человек, как оказалось, не просто интересовался проблемами лесоводства и лесного хозяйства, но был в них сведущ. (Как выяснилось, незнакомец профессионально разбирался во всем, что касалось развития этой области).

"Мне особенно понравилось, - сказал дядя, - что молодой человек цитировал саму природу, а не написанное о природе".

Встреча доставляла дяде все больше и больше радости. Если верить его рассказу, беседа коснулась не только лесоводства и лесного хозяйства: вскоре речь зашла и об искусстве. Это очень удивило дядю, потому что оба они были, так сказать, практиками, смотрящими с высот двадцатого столетия. Говорили о литературе. О музыке. (Будучи одним из тех редких молодых людей, с которыми можно побеседовать о чем угодно, не опасаясь каждую секунду унизить их, а тем самым и себя, незнакомец наверняка очень быстро завоевал симпатии дяди, благодаря своему пристрастию к литературе, музыке и, прежде всего, благодаря знанию природы.)

"Молодой человек удивительно хорошо говорил по-немецки, и всё же в нем можно было узнать иностранца", - сказал дядя. "Француз! - подумал он тотчас. - Да, француз!" И: "Как мог француз в это время очутиться в моем лесу?" Но потом он решил: ну конечно же, это один из французских родственников министра сельского хозяйства. Молодой человек по каким-то причинам, а у молодых людей и причины молодые, прогуливался перед сном. Его заставил выйти из дома интерес к своеобразным явлениям физического, химического и философского свойства, которыми изобилует Верхняя Австрия в сумерках. Само собой разумеется, человек, бродящий по темному лесу в одиночку, вызывает самые серьезные подозрения, и не только в здешних местах - везде. Но дядя об этом не подумал. "Доверие, - сказал он, - взаимное доверие".

Дяде, по его словам, и в голову не пришла мысль об огнестрельном оружии.

"Уже совсем стемнело", - сказал он.

"Странно", - сказал он и прибавил:

- Когда я рассказал молодому человеку об унавоживании и внезапно наступающей темноте, о тенелюбивых породах деревьев и еще одну страшно увлекательную историю о сосне веймутовой, наш разговор коснулся политики. Я снова констатировал: двое образованных мужчин в своей беседе всегда естественным образом доходят до политики, до квинтэссенции чистого разума. В этом вопросе мой собеседник проявил ещё большую образованность. Понятное дело, подумал я, говорит француз!