Охота на мух. Вновь распятый

«Если отвергшийся закона Моисеева, при двух или трех свидетелях, без милосердия наказывается смертию, то сколь тягчайшему, думайте, наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия и не почитает за святыню Кровь завета, которою освящен, и Духа благодати оскорбляет?.. Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, и забыли утешение, которое предлагается вам, как сынам: „сын мой! не пренебрегай наказания Господня и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает“. Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы незаконные дети, а не сыны. Притом, если мы, будучи наказываемы плотскими родителями нашими, боялись их, то не гораздо ли более должны покориться Отцу духов, чтобы жить? Те наказывали нас по своему произволу для немногих дней, а Сей — для пользы, чтобы нам иметь участие в святости Его. Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после, наученным через него доставляет мирный плод праведности»…

В дверь тихо постучали, затем она также тихо приоткрылась, и в щель ввинтился адъютант Гаджу-сана.

— Гимрия пришел!

Гаджу-сан оторвался от чтения.

— Раз пришел, зови!

— Нечего баловать! — с грубоватостью любимого слуги прошептал адъютант. — Пусть сидит, ждет и проникается!

— Ну, хорошо, пусть проникается, но не долее, чем пять минут, он мне нужен, — усмехнулся Гаджу-сан.

Адъютант выскользнул за дверь. Гаджу-сан вновь принялся за книгу, стал читать дальше.

«Кого я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся»…

Гаджу-сан закрыл книгу, отложил ее в сторону и, глядя на карту страны, повторил вслух громко:

— Кого я люблю, тех обличаю и наказываю…

Проведя минуту с закрытыми глазами, он отдохнул от чтения, встал и позвонил в золотой колокольчик. Дверь открылась, и вошел Гимрия. Щелкнув каблуками, он отрапортовал:

— Государь! Мятеж подавлен!

— А мятежники? — быстро спросил Гаджу-сан.

— Висят на крючьях! — довольно улыбнулся Гимрия.

— На каких крючьях? — удивился Гаджу-сан.

— Для разделки туш, ваше величество!

— Показания дают?

— Наперегонки!.. Правда, не все, — честно признался Гимрия.

— С крючьями — твоя идея? — полюбопытствовал Гаджу-сан.

— Так точно, мой вождь! — гаркнул Гимрия. — А к ногам жаровню с раскаленными углями.

— Решительный! Я это запомню. Иди! — и непонятно было, чего больше в голосе Гаджу-сана: одобрения или угрозы.

Гимрия вышел из кабинета, а Гаджу-сан вновь раскрыл книгу: «Дела плоти известны; она суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное; предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют»…

Расправа над главарями заговорщиков была ужасной: вся сотня была распята по стенам столовой Гаджу-сана, где он под стоны и крики проклятий пировал с утра до вечера, насилуя жен и дочерей распятых. Вместе с ним буянила его ближайшая камарилья…

Все полковники, даже не имевшие никакого отношения к заговору, были расстреляны, половина их заместителей, та, которая не смогла доказать своей ненависти к начальству, и та половина генералов, чьи симпатии к расстрелянным были доказаны, также встали у стенки с завязанными глазами…

И ни одна часть не взбунтовалась, ни один человек не выступил в защиту своих отцов-командиров. Бесстрашие героев заплыло жиром страха. И те, кто вчера расстреливал своих боевых товарищей, завтра сами уже стояли и ждали последнего залпа. Армия была отдана в руки необразованных карьеристов, чей день начинался с молитвы Гаджу-сану, а заканчивался пьяными здравицами в честь отца родного…

Огромная муха нагло сидела в полуметре от Мир-Джавада. Сегменты ее выпуклых глаз невозмутимо поблескивали, а Мир-Джаваду было лень вынуть из кармана нить резинки и пристрелить нахалку. Тяжелая голова сильно болела, чуть ли не раскалываясь от вчерашней попойки.

Весь день Мир-Джавад ждал звонка из дворца эмира, пил минеральную воду, не решаясь даже взглянуть в сторону заветного шкафчика, где он держал коньяк и водку разных марок, в том числе: «Мартель» и «Курвуазье», одна рюмка которого принесла бы такое облегчение. Но нельзя! Великий вождь не должен был даже по телефону чувствовать запах крепких напитков, вождь пил только легкое вино и кровь своих подданных…

Уже наступил вечер, а звонка так и не было. Ночью вождь работал и ждать звонка от него было бессмысленно, навряд ли он вспомнил бы о каком-то Мир-Джаваде, хотя начальник инквизиции надеялся если не на благодарность за раскрытие заговора, то хотя бы на поощрение. А в этом молчании рушились все личные планы и амбиции, и надежды беспощадного слуги. Домой идти не хотелось, было выше сил видеть счастливое лицо жены, возившейся с дочерью, а точная копия его соперника почему-то раздражала в юных чертах.

Мир-Джавад с отвратительным настроением вышел из инквизиции, сел в персональный бронированный «кадиллак» и стал бесцельно ездить по городу, приводя в изумление шофера. У сквера имени любимого отца и учителя, где обычно по вечерам собирались проститутки, педерасты и сутенеры, Мир-Джавад неожиданно вышел и отправил машину в гараж…

Ему приглянулась красивая девчонка, сидевшая одна на скамейке, явно в ожидании клиента. Погрязшему в извращениях и вседозволенности Мир-Джаваду она показалась свежей и неискушенной, и, хотя она ему показалась такой, он знал и был уверен, что она продажная. И ему захотелось простой, деревенской истории. Так после изысканных яств тянет на простую пищу, и черный хлеб с маслом и брынзой, да с кружкой молока в придачу, кажется пищей богов…

Мир-Джавад подсел к девчонке и сразу спросил:

— Кого ждем? Клиента?.. Так он прибыл.

— Проваливай, я из «стольных»! — усмехнулась девчонка.

Мир-Джавад рассмеялся, он имел больше ста монет в минуту каждый день, независимо: ел ли он, спал или расстреливал людей. Молча он показал девчонке бумажник, набитый банкнотами, правда, умолчав, что они фальшивые. Расплачиваться фальшивыми банкнотами вошло у Мир-Джавада в привычку, шутка, достойная миллионера, так он считал. Тем более что они были сделаны так, что даже банк не мог отличить их от настоящих без сложного химического анализа. А при желании всегда можно было арестовать любого… или любую. Девчонка растаяла при виде такой кучи денег. С готовностью поднялась и предложила:

— Махнем к тебе или ко мне?..

— К тебе, только к тебе! — Мир-Джавад поднялся и подхватил красотку под руку.

— Можно разорить тебя на «мотор»? Или на поезде?

Девчонка, широко раскрыв глаза, гипнотизировала Мир-Джавада обаянием, молодостью и неотразимостью.

— Для тебя только такси, дорогая! — воскликнул Мир-Джавад, вспомнив фразу из зарубежного фильма, который он смотрел на закрытом просмотре, где собрались люди, призванные ругать все иностранное для тех, кто и в глаза ничего иностранного не видел.

Конечно, Мир-Джавад мог повести ее на одну из своих конспиративных квартир, где он встречался со своими секретными агентами, но они ему осточертели и приелись на работе, хотелось чего-нибудь свеженького.

Поймать такси было минутным делом. Ехали долго. Проезжали поселок за поселком, уже Мир-Джавад стал беспокоиться, не попал ли он в хитроумную ловушку, и ощупывать теплую рукоятку «вальтера», а конца пути все не было, только фары машины резали лучами черноту ночи. Наконец, девчонка показала шоферу, где надо свернуть, и сказала:

— Приехали!

Шофер остановил машину. Девчонка вышла, за ней следом Мир-Джавад, расплатившись с шофером, разумеется фальшивками. Такси развернулось и укатило в сторону города. Мир-Джавад огляделся. В черноте ночи слабо проглядывали домики поселка, рабочий поселок засыпал рано.