Московский клуб

— Доброе утро, мистер Лэнсинг, — поздоровался директор ЦРУ Тэд Темплтон. Как и его предшественник Уильям Кейзи, Темплтон был ветераном управления стратегических служб. Но, в отличие от Кейзи, он был профессиональным сотрудником ЦРУ. Это был высокий и поджарый мужчина с густой шевелюрой седых волос, крупными ушами и мешками под глазами. Своим положением в ЦРУ он был обязан Лэнсингу, который провел не один ужин в резиденции президента в Белом доме, пропихивая Темплтона на место директора управления.

Но Лэнсинг с мрачным видом только коротко кивнул в ответ на его приветствие, затем поздоровался со всеми остальными людьми, сидящими вокруг круглого стола с черной мраморной столешницей. Тут был заместитель Темплтона Рональд Сэндерс: сорокашестилетний крепкий мужчина, бывший защитник футбольной команды, тоже профессиональный сотрудник ЦРУ. Справа от него сидел Эван Уэйнрайт Рейнолдс, который стоял у истоков создания системы национальной безопасности. Ему было больше шестидесяти, он уже отошел от дел, но все еще был очень энергичным, стройным человеком, который редко открывал рот, чтобы что-то сказать.

А справа от Сэндерса сидел Роджер Бейлис из Совета по национальной безопасности, самый молодой из присутствующих на этом заседании. Это был мужчина лет сорока, одетый в темно-коричневый костюм из плотной дорогой ткани. Своим положением, своей карьерой в Белом доме он был обязан остальным людям, сидящим вокруг стола, он был обязан им абсолютно всем. Как самый молодой в этом зале, он был секретарем. Перед ним лежал желтый блокнот, в котором он делал записи шариковой монблановской ручкой. Бейлис, конечно, предпочел бы пользоваться своей пишущей машинкой фирмы «Компак», но на эту суперсекретную территорию не разрешалось проносить никаких электронных приспособлений.

Бейлис был тих и задумчив. Как всегда во время чрезвычайного напряжения, у него начался нервный тик: задергалось правое колено. Он сидел, внимательно рассматривая надломленный ноготь большого пальца: пора было делать маникюр. Среди его изысканных причуд была и такая. Он вдруг вспомнил о женщине, с которой провел эту ночь, блондинке по имени Кэрин. Она была, конечно, штатным сотрудником конгресса. В постели Кэрин оказалась удивительно энергичной, поэтому Бейлис этим утром чувствовал себя не лучшим образом. На Кэрин — как, впрочем, на всех женщин — произвело очень большое впечатление то, что Бейлис работал в Совете по национальной безопасности. Но если бы она имела хоть малейшее представление о том, что должно скоро произойти в Москве и какова его роль в этом…

Бейлис оглядел всех присутствующих. Все сидели молча, предчувствуя недоброе, и ждали, когда Лэнсинг, просматривающий свои записи, начнет говорить.

Что же на самом деле стряслось?

Экстренная мера предосторожности — этот защищенный надежной сигнализацией подземный зал для конференций, построенный под частным поместьем, о существовании которого не было известно даже высшим чинам американской разведки, — считалась всеми пятью людьми, сидящими вокруг стола, необходимой.

По предложению Лэнсинга, чья приверженность к латыни давно вошла в поговорку, они называли себя «Санктум санкторум» — святая святых. Это была ультрасекретная группа бывших и нынешних руководителей американской разведки. Собирались они не часто, всего раз в два-три года, для того, чтобы принимать решения, способные, как они считали, в скором времени изменить судьбу всего человечества.

Колено Бейлиса все дергалось и дергалось с быстротой крылышек колибри.

Он внимательно, со скрытым напряжением наблюдал за асом-шпионом Флетчером Лэнсингом, когда-то, много лет назад, организовавшим «Санктум».

Что же случилось?

Бейлис был единственным сыном своих родителей. Постоянно наблюдая за ними, он рос очень нервным ребенком и всегда невероятно гордился своей необычной проницательностью. Он давно понял, что те, кто занимается разведкой, зачастую бывают отмечены печатью какой-то легкой ненормальности. И все они, конечно, страдают старой вашингтонской болезнью, которая делает человека одержимым в своем стремлении проникнуть в самые тайные коридоры власти. Стоит вам только один раз приехать в офис рано утром, просидеть всю ночь над идущими сплошным потоком телеграммами и факсами — и все… вы попались, вы заражены этим вирусом.

Лэнсинг, который когда-то закончил юридический факультет Гарварда, затем работал в Верховном суде, затем — в министерстве военно-морского флота, променял открытый мир дипломатии, политики и государственных дел на другой, тайный мир. Бейлис считал что это результат того, что в его геноме был какой-то особый набор хромосом.

Мужчины, подобные Лэнсингу, получают особое удовольствие от сознания своей тайной власти, вдали от дневного света и постороннего внимания. Ну, где еще, кроме разведки, возможно организовать заговор против человека, которого и в глаза не видел? Такие люди были «серыми кардиналами» с патологической страстью ко всему секретному. Их никогда не волновала их репутация, потому что они не нуждались ни в какой репутации. И Бейлис, имевший склонность к самопознанию, чувствовал, что ему это не чуждо.

Лэнсинг принадлежал к тому же поколению лидеров-аристократов, к которому принадлежали Ачесон, Уинтроп Леман, Генри Симеон и Генри Кэбот Лодж, к поколению, время которого уже прошло. Хитрый старый птеродактиль, выдающийся приближенный президентов, не отличавшихся таким же благородным происхождением, как он, считал себя одним из мудрейших людей этого времени, когда американская внешняя политика была похожа на старую добрую «бентли», которую неопытные президенты, меняющиеся каждые несколько лет, ведут дикими рывками, приводя в негодность сцепление, до тех пор, пока не научатся вождению. Но сцепление можно заменить, а мир на земле — вещь гораздо более хрупкая.

Да, Бейлис знал, что «Санкторум» готовит операцию, ведущую в определенном смысле к краху старой системы, которая будет уничтожена навсегда. И он гордился, что принимает в этом участие.

Ибо время настало. Никогда еще в истории СССР не было столь подходящей для этого обстановки. И вряд ли можно было ожидать, что когда-нибудь будет более подходящий момент.

Сведения, поступающие из Москвы, были яснее ясного: со дня на день Горбачева должны были сместить. О перевороте говорили все и повсюду.

Флетчер Лэнсинг сообщил об этом еще на предыдущем заседании «Санктума» почти две недели назад. Он тогда сказал:

— Мира, который мы когда-то создали, больше не существует. Все вывернуто наизнанку. Такое впечатление, что все вокруг считают, что русские превратились в плюшевых медвежат. Но змея останется змеей, даже если сменит кожу. — Лэнсинг не был таким уж оголтелым правым, но, как было известно Бейлису, он был ветераном «холодной войны». Он был свидетелем создания послевоенного порядка и знал, как легко Америка, зачастую чрезмерно легковерная и оптимистически настроенная, может потерять голову от чего-то, что на самом деле не более, чем мираж. — Итак, мы, американцы, настолько ослеплены и очарованы переменами в Москве, что начисто забыли о необходимости быть дальновидными. Мы не просто оказались не в состоянии понять, что Горбачев не вечен. И что, когда его сменит другой, то будет уже слишком поздно.

На протяжении семидесяти лет сторонники жесткой линии в СССР тайно лелеяли мечту о времени, когда они смогут потребовать то, что, как они считали, принадлежит им по праву. Они не отдадут власть без борьбы.

Советская империя была на грани краха, ситуация вышла из-под контроля: республики откалывались от центра, экономика разваливалась. А теперь, после разрушения Берлинской стены, Москва навсегда потеряла своих сателлитов.

Оставался лишь один вопрос: когда это произойдет?

Потому что все отлично знали, что произойдет. А когда… «Когда моча в голову ударит», — как живописно выразился Тэд Темплтон. Сведения из Кремля были предельно ясны: дни Горбачева сочтены. Все остальное — уже вопрос времени.

И тогда власть перейдет к новому правительству неосталинистского типа, которое положит конец всем жалким реформам Горбачева. За этим последуют такие беспорядки и катаклизмы, по сравнению с которыми весенние события 1989 года на площади Тьянь-анминь покажутся детской игрой. Правительству, конечно, понадобится вновь объединить все народы Советского Союза. И они опять найдут для этого какого-нибудь общего врага, так называемую внешнюю угрозу.