Московский клуб

Зиновьева многозначительно кивнула.

— Я думаю, что Готье знал обо всем.

— Но кто это сделал? Кто его отравил?

— Я думаю, что кто-нибудь из обслуги. Они ведь все работали на ОГПУ. Сталин хотел убрать Ленина, чтобы захватить власть в стране. А почему вы опять всем этим заинтересовались? Почему опять спрашиваете об этом?

— Опять?

— Ну, я же все вам рассказывала еще тогда, в 1953 году.

— В 1953 году? — Слышно было, как в паре кварталов от дома прогромыхал автобус. — Кто именно расспрашивал вас тогда?

Анна Зиновьева долго смотрела на Стоуна серыми от катаракты глазами. Она как будто не поняла его вопроса. Затем старушка медленно поднялась, опираясь одной рукой на алюминиевую палку, другой — на ручку кресла.

— Я раньше всегда читала газеты, — с вызовом заявила она. — И у меня отличная память на лица. Ильич всегда хвалил меня за это. — Она подошла к буфету из орехового дерева, выдвинула один из ящиков, вытащила из него тяжелый альбом для газетных вырезок в зеленом кожаном переплете и положила его на блестящую полированную полку. — Подойдите сюда, — позвала она.

Стоун подошел к буфету. Зиновьева медленно, как будто они были свинцовые, перелистывала страницы.

— Вот, нашла, — наконец произнесла она, склонившись к самому альбому, почти касаясь его лицом.

Она указала на неровно вырезанную пожелтевшую заметку из эмигрантской газеты «Новое русское слово», издаваемой в Нью-Йорке. От даты, поставленной внизу, остался только год — 1965. Месяц и число были небрежно отрезаны ножницами при вырезании статьи из газеты.

— Я тоже узнал этого человека, — сказал Стоун, стараясь скрыть свое потрясение. На фотографии был изображен Уильям Армитидж, государственный служащий госдепартамента США, назначенный, как сообщалось в статье, на пост помощника госсекретаря. Стоун знал, что и сейчас Армитидж является заместителем госсекретаря США. Это был очень влиятельный человек, представитель высшего эшелона власти. И именно с ним говорил Сол Энсбэч буквально за несколько часов до того, как был убит.

— Это он тогда с вами беседовал?

— Да, он. Это Армитидж.

Чарли кивнул. Сол знал, что в стране все прогнило. Насколько же высоко распространилась эта гниль?

— А что ему от вас было нужно? Почему он вдруг в 1953 году заинтересовался тем, что случилось в 1924 году?

Старуха посмотрела на него сердито, дивясь его тупости.

— Его заинтересовало то, что тогда произошло совсем недавно. Его заинтересовало нападение на мой дом и угрозы.

— Угрозы?

Она почти закричала:

— Да, угрозы! Угрозы! — на ее лице появилось выражение ужаса.

— Кто вам угрожал? Надеюсь, не наши агенты?

— Мне угрожали русские. — В глазах старушки блеснули слезы. — Вам же все это отлично известно. Не надо…

— Почему они вам угрожали? — тихо перебил ее Чарли.

— Они… — она медленно покачала головой, отчего слезы потекли по ее щекам, — они искали это проклятое завещание. Они были уверены, что оно у меня. Перевернули вверх ногами весь дом и сказали, что убьют меня. Я им говорила, что у меня ничего нет…

— Кто это был?

— Чекисты. Люди Берии. — Зиновьева объясняла все, как будто разговаривая с маленьким ребенком. — Я была так напугана… Они часто повторяли слово «иконоборчество».

— То есть уничтожение икон.

— Да. Они все говорили: «Первым мы уничтожим этого ублюдка Ленина. Эту чертову икону».

Стоун кивнул. Да, в СССР было такое подпольное движение озлобленных противников Ленина.

— А этот американец, Армитидж, чего конкретно он хотел?

— Он хотел узнать, что они мне тогда говорили. Я сказала ему, что они просто требовали документ, которого у меня никогда и не было.

— Вы сказали ему не все, — заметил Стоун, но не обвиняющим, а, наоборот, сочувствующим тоном.

— Он мне долго не верил. Затем предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не рассказывала никому об этих чекистах, обо всем, что тогда произошло. Он сказал, что мне придется плохо, если я проболтаюсь. Поэтому я и удивилась, что вы опять начали расспрашивать меня обо всем этом.

— Он хотел, чтобы все осталось в тайне.

— Он хотел, чтобы я молчала, — согласилась она. — Чтобы я никому ничего не говорила. Вы киваете… Вы, должно быть, понимаете меня…

— Но ведь чекисты могли взять документ и у Лемана, разве нет?

Губы старухи задрожали, она поискала невидящими глазами лицо Стоуна.

— Нет, — наконец произнесла она. — Я слышала…

— Что?

— Мне говорили… мне говорили, что у них не было в этом никакой надобности, потому что Сталин… он имел власть над этим человеком. А может, они не могли этого сделать потому, что у них был с ним какой-то договор. Я не знаю… — Она, казалось, теряла нить разговора, лицо стало серым от усталости.

— Договор?

— Сталин… это был страшный человек. Он знал что-то, что дало ему власть над этим американцем.

…Моя мама, съежившись, прижимается к старому холодильнику. По ее щекам текут синие от косметики слезы, она кричит: «Я не заставляла тебя садиться в тюрьму! Почему ты сердишься на меня?! Сердись на того, кто в этом виноват!»

Да.

Итак, Сталин контролировал Лемана… Чарли был ошеломлен. Да могло ли такое случиться? Советник Рузвельта и Трумэна, человек, из-за которого Элфрид Стоун попал в тюрьму. Не это ли секрет Лемана, ради сокрытия которого он пошел на такую подлость? Непостижимо, чтобы Леман имел какие-то тайные связи с советским правительством…

— А что могло дать ему эту власть? — спросил он.

— Я не знаю. Я ничего не знаю, никаких великих секретов. Я была только секретарем. Вы должны разбираться в этом намного лучше меня.

— Вы правы, — признался Стоун, чувствуя, что его опять охватывает страх.

С улицы донеслись крики играющих детей, опять проревела машина, в которой давно следовало сменить глушитель, и снова стало тихо. Чарли слышал бешеное биение своего сердца.

Он подумал: «Конечно, американцы, кто бы ни стоял за всем этим, сделают все возможное, чтобы никто не узнал, что они принимали участие в ниспровержении советского правительства».

Стоун оглядел убогую маленькую комнату, взглянул на старуху, чьи запавшие глаза — глаза, которые когда-то видели Ленина, были усталыми и тусклыми от старости, и подумал: «А сейчас они делают новую ошибку, ввязываясь во все это».

За окном опять взревела машина с изношенным глушителем. Она промчалась. Наступила мертвая тишина.

18

Мэриленд

Ранним утром к уединенному поместью в Мэриленде с точными пятиминутными интервалами подъехали несколько машин. Без двадцати семь появился последний автомобиль: серый «кадиллак». Он проехал по частной аллее, миновал резные железные ворота, автоматически распахнувшиеся перед ним, и остановился в нескольких сотнях футов от основного здания. Это был большой особняк, построенный в викторианском стиле. Затем машина, медленно маневрируя, въехала в какое-то деревянное строение, напоминающее огромный сарай. Когда «кадиллак» был уже внутри, двери за ним плотно закрылись. Стальная платформа, которая на первый взгляд казалась просто полом, вдруг ожила и начала медленно и ровно двигаться вниз. Опустившись футов на семьдесят, она остановилась. Автомобиль завелся и въехал в прямоугольную нишу с бетонными стенами, покрытыми каким-то особым сортом прозрачной пластмассы. Там уже стояли четыре машины. «Кадиллак» медленно и аккуратно припарковался рядом с черным «саабом».

Из автомобиля с неожиданным для его возраста проворством вылез Флетчер Лэнсинг. Это был один из самых влиятельных людей американского внешнеполитического ведомства, советник Джона Кеннеди; человек, охарактеризованный однажды средствами массовой информации как «ярчайший политический деятель современности».

Лэнсинг, твердо сжав губы под длинным тонким носом, прошел через арку в большой зал для заседаний, в котором, попивая кофе, уже сидели все остальные.