У каждого свой долг (Сборник)

— Будете пытать? — с каким-то злым отчаянием выдавил из себя Ромашко. Это были его первые слова за весь вечер.

— Не говорите гадостей! — Забродин подошел вплотную к арестованному. — Ударили-то меня вы. Объясните по крайней мере свой поступок. Ведь в сущности я не сделал вам ничего плохого. Допрашивать вас — это моя служебная обязанность и, если хотите, гражданский долг! Молчите? Вам нечего сказать! Нечем оправдаться! — Забродин возвратился к столу, закурил. — Тогда объясните мне хотя бы следующее, — продолжал он, — меня вы хотели убить, а помните Ганса Цванге, или рыжего Ганса, как вы его еще звали? Сына вашего хозяина…

— Ганса Цванге? — Ромашко поднял голову и слегка приоткрыл рот. В широко расставленных глазах его было удивление.

— Да. И отца его. Ганс избил вас до полусмерти. Но вы даже тогда, когда в Кельн пришли англичане, его не тронули. Не отомстили. Почему?

— Откуда вы знаете? — Ромашко сжал кулаки, привстал, но тут же сел на место. И во взгляде его Забродин не уловил прежнего злого огня.

— Подумайте, хорошенько подумайте, — сказал Забродин, отправляя его в камеру.

«Во что бы то ни стало найти снаряжение Ромашко!» Эти слова Забродина не давали покоя Лунцову. Вот уже вторые сутки он ездит по районным центрам и большим селам, ночует в домах колхозника или в захудалых гостиницах, ничему не радуясь: ни теплу полей, ни запаху расцветающей черемухи. Только сегодня он сумел побриться.

Начальники районных отделов КГБ тоже сбились с ног. Они опросили всех лесников в зоне выброски — никаких следов.

«В любом деле успех приносит изобретательность. Чекист — это творческий работник», — любил повторять Забродин. И Лунцов много раз убеждался в справедливости этих слов. В сотый раз Лунцов перебирал в памяти события минувших дней.

Ромашко задержали в Торжке. Здесь обрывается его след. Так, так… А если повернуть в обратном порядке? Здесь начинается его след? Куда он ведет дальше?.. К буфетчице на вокзале.

Ну и хитра же, бестия! По фотографии сразу опознала Ромашко. Рассказала, что этот посетитель взял два бутерброда, гуляш и сто граммов водки. Расплатился сторублевой бумажкой. Божилась, что сдачу дала верно…

Стоп! Сторублевая бумажка! Какая-то запись, касающаяся сторублевки, встречалась ему недавно. Лунцов встал из-за стола, хотел пройтись, но идти некуда: кабинет маленький, тесный. Диван, два стула — вот и вся мебель. Уже больше часа он сидит в кабинете начальника городского отдела милиции Торжка. Уходя куда-то по срочному делу, начальник горотдела капитан милиции Дергунов приказал дежурному познакомить Лунцова с материалами, поступившими в отдел за последние дни: с заявлениями, сигналами, актами…

«Сторублевая бумажка». Только что читал о ней. Там была другая… Шофер самосвала… Почему же он сразу не обратил на это внимание?»

Лунцов направился к дежурному. Тот разговаривал с какой-то девушкой.

— Извините, — прервал его Лунцов. — Я хотел бы еще раз посмотреть книгу записей происшествий.

— Пожалуйста. — Лейтенант достал из ящика стола толстую книгу, напоминающую бухгалтерскую.

«Шофер Грибин с автобазы «Запремдеталь»… «Подозрительный парень, а может, бандит, спрыгивая с подножки, сунул сторублевку!» Один и тот же? А может быть, разные?

Резолюция начальника отдела: «Проверить в гостинице и на вокзале».

Заключение: «Обнаружить не удалось…»

«Если это Ромашко, то и не удастся», — усмехнулся Лунцов и спустился к дежурному.

— Где можно разыскать начальника?

— Он прошел в паспортный отдел…

Едва Лунцов изложил свой план розыска, капитан Дергунов приказал дежурному:

— Немедленно вызвать лейтенанта Верейко с ищейкой. Крытый фургон к подъезду. Срочно!

Через полчаса Дергунов и Лунцов были в кабинете начальника автобазы «Запремдеталь» Филатова, с которым капитан был давно знаком.

— Игнатий Викторович, шофер Грибин на месте? — после взаимных приветствий спросил Дергунов.

— Натворил что-нибудь?

— Нет, не волнуйся, — Дергунов улыбнулся. Он привык, что ему обычно задают такой вопрос, и, чтобы окончательно успокоить Филатова, сказал:

— Наоборот. Срочно нужен. Мы надеемся на его помощь.

Грибина на базе не оказалось. Он взял отгул за работу в праздничные дни. Лунцов и Дергунов отправились к нему домой.

Из одноэтажного домика, скрытого в глубине зазеленевшего сада, раздавалась нестройная песня: «Что ты бродишь всю ночь одиноко»…

Дергунов вошел в сад и через открытое окно приветствовал жителей дома:

— Добрый день!

— Заходите в хату, гостем будете, — послышался басовитый голос с украинским акцентом.

— Спасибо. Мы на минутку…

— Та хто це там? Проходьте… — дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился слегка подвыпивший старик. Увидев Дергунова в милицейской форме, он забеспокоился:

— Извините, товарищ начальник. Не ждали… Может, в хату пройдете… У нас тут…

— Ничего, ничего… Мы хотели бы с Федором Грибиным…

— Хведька! — крикнул старик. — К тебе. — Потом, пояснил: — Это мой сын. А что натворил?

— Ничего не натворил. Вы не волнуйтесь… Он приходил к нам.

— Зайдите, милости просим. Он в праздник работал, так теперь гуляет. — Дергунов и Лунцов вошли в просторную комнату. Гости приумолкли.

— Извините, товарищи. Мы не будем вам мешать…

— Товарищи, рюмочку с нами. Пожалуйста…

— Спасибо. Мы по делу.

Вместе с Федором Грибиным они вышли в сени, Лунцов достал из кармана фотокарточку Ромашко и, передавая Грибину, спросил:

— Этого человека вы подвозили на самосвале?

— Точно. Я его хорошо запомнил!

— Вы не могли бы показать на шоссе, в каком месте он к вам подсел?

— Почему не могу? Очень даже могу! Сейчас?

— Да.

— Я скоро, — крикнул Грибин в комнату и побежал одеваться.

Ехали недолго.

— Стоп! — скомандовал Грибин. — Вон там он стоял. — Грибин выскочил из фургона и подошел к обочине. — А здесь я остановился, и он влез ко мне.

— Спасибо, товарищ Грибин!

Собака, взяв след, рвалась в лес.

…Ромашко метался по камере. «Ганс Цванге — фашистская сволочь… Но откуда узнал очкастый? Это было так давно! Если он знает историю с Цванге, то знает все». Забродин разбередил затянувшуюся рану, и боль опять стала острой. Ненависть к немцу вспыхнула с новой силой… И вместе с тем появилось новое, непонятное чувство — уважение к следователю, а может быть, удивление… «Эта гадина, молодой Цванге!» — от сознания своего бессилия Ромашко заскрипел зубами. Он ощутил боль во всем теле. Невыносимую боль от ударов сапогами по спине, по голове… И жгучую обиду. «За что? За миску молока?»

…Тоскливое, безрадостное, полное горя и слез детство.

Перед глазами возникли железные каски, в ушах раздавалась лающая речь: «Прочь! Прочь!»

Ромашко заткнул пальцами уши. Но в ушах грохотало и лаяло: «Weg! Weg!..» Он запомнил эти слова на всю жизнь. Они оттиснуты в его памяти немецкими прикладами, когда отгоняли мать от красно-кирпичного пульмановского вагона с решетчатыми окнами. Мать молча утирала слезы концами ситцевого платка, покрывавшего седую голову, и лезла на дула автоматов, тянула к нему руки.

Их везли долго. Чужой народ, чужой язык. Что таит в себе каждый дом? Что скрывается в сердце прохожего? Ненависть? И есть ли у него сердце?

Даже у богатого кулака в небольшом селении на берегу Рейна Ромашко не кормили досыта.

Рано утром, едва только светало и коровы в стойле начинали громко и смачно жевать, он сползал с сеновала и нес в дом тяжелую корзину с угольными брикетами.

Он растапливал печку, потом его ждали огород, коровы, стойла. И так день за днем…

Однажды, измученный постоянным голодом, Ромашко решился. Ночью, или вернее рано утром, когда все еще спали, он слез со своей постели на сеновале и подошел к корове. Она лизнула ему руку. Непослушными пальцами стал доить… Выпил целую миску теплого, пахучего молока. Как это было вкусно!