Под псевдонимом «Мимоза»

«Ах, зачем я выступила “на арене без намордника“, навлекла на себя гнев начальства! Но можно ли было промолчать? Ведь эта черноокая ведьма Лиз не иначе, как бесов вызывала?! Ну а Вилли – вот молодец-то, уловил самую суть!»

Уже через день в его сопровождении Маша вошла в Регенсбургский собор. Потом они сидели в ресторанчике на дунайском берегу. Он поведал о своей юности, несостоявшихся мечтах и трагически погибшей Нанни. Говорили и о литературе, приятно удивившись, что любимым романом для них обоих был «Доктор Фаустус».

– А что побудило вас, Вилфред, учить русский? – спросила Мими.

– О, знаете, Мари? Меня подвигло к этому высказывание одного из героев Манна: есть только два народа на земле, которые способны достигать высшей духовной ступени – это немцы и русские. Ну и симфонии Чайковского, конечно. Потом я стал Достоевского читать: да, те пространства души, какие он раскрывает как никто другой – они меня заворожили…

Всеми силами пытался Герлинг растопить лед недоверия к себе со стороны рафинированной русской профессорши. Но она больше молчала, удивленно посматривая на него… К досаде влюбленного издателя, их беседа так и не вышла за рамки приятельского общения.

А Маша вспоминала их свидание все же с каким-то странным волнением. Она понимала, что очень нравится Герлингу. И ей приятно было осознавать, что сила ее женского обаяния еще не совсем утрачена…

Вскоре фрау Лаурин была вызвана на разговор профессором Бестремом, сделавшим ей обескураживающее предложение – лететь в Италию на конгресс, посвященный истолкованию мистических явлений:

– Я ведь не случайно позвал вас, фрау профессор, к нам на сеанс и убедился вполне, что у вас есть собственный оригинальный подход к оценке трансцендентного.

– Но я, – поначалу пыталась возразить она, однако, тяжело вздохнув, согласилась. Ведь отказ от командировки мог вконец испортить отношения с шефом, что было бы сейчас весьма некстати…

Приземлившись солнечным весенним днем в римском аэропорту, Маша впервые в жизни ступила на итальянскую землю и через два часа она уже стояла у крепостной стены древнего города Аквила. Отсюда, с высоты птичьего полета. открылась перед ней живописнейшая панорама – прямо дух захватывало! В долине простирались поля, покрытые коврами цветущих маков, а на востоке за кое-где разбросанными деревушками синела яркая полоска моря. А вечером в ресторане отеля участники Конгресса собирались на торжественный ужин. И Машу провели к столу немецкой делегации, где рядом с нею расположились двое – старенький профессор из Дармштадта и тучный господин средних лет из Гамбурга. Когда толчея улеглась, и публика расселась по своим местам, на середину зала бойко выскочил аббат Дженаро – главный устроитель сего грандиозного мероприятия. Приветствуя по-английски всех собравшихся, он весело призвал гостей отведать кулинарные шедевры местной кухни. Между столами засновали шустрые официанты, загудели на разных языках голоса. Вскоре Ивлева уловила и обрывки родной речи: справа от нее за длинным столом чинно восседали соотечественники. Но на их столе, кроме советского флажка посередине, ничего не было.

«Странно, – подумала Мими, – у нас вино по бокалам разливают, уже и лазанью принесли». А слева раздавались громкие реплики американцев, стол которых просто ломился от яств, и многие из них успели выпить и развеселиться. «Воррэй камбьярэ!» – кричали они. Справа же доносились жалкие возгласы соотечественников на плохом итальянском, отчаянно пытавшихся привлечь к себе официантское внимание. Но… русских явно игнорировали. Лишь в тот момент, когда из-за стола резко поднялся хмурый мужчина с надменным лицом и с презрением взглянув вокруг, демонстративно покинул зал, к советскому столу резво подбежал падре Дженаро с извинениями. Но… было поздно. Вслед за знаменитым художником Разуновым – его-то Маша вмиг узнала, – плавно вышла и его спутница, миниатюрная брюнетка.

– Это не интеллигентно, – промолвил гамбургский толстяк, утирая салфеткой рот, и добавил, – к русским можно по-разному относиться, но так примитивно демонстрировать игноранс? Гм, неужели Дженаро сам это придумал?

– Вполне возможно, – иронично прошепелявил старичок из Дармштадта, – кто их, этих иезуитов-то, разберет?!

«Надо было всем нашим вслед за Разуновым вскочить и уйти, громко хлопнув дверью, – с досадой подумала Мими: ну что они сидят-то как барашки на закланье? Ведь здесь смирение – ни к чему! Оскорбили-то не лично их. Нет, а как представителей великой державы! Да так по наглому, да еще на глазах у всех, и у соседей-американцев! Нет у наших никакого чувства достоинства – распинаются перед Западом, как Горби со своей Раисой! Да еще публика эта у нас выездная – всегда одни и те же лица!»

Наконец, взгляд Маши остановился на двух опустевших стульях, только что оставленных Разуновым и его дамой, облик которой кого-то мучительно напоминал. Поначалу Мимоза никак не могла сообразить, кого именно. Но сердце сжалось, когда в мозгу блеснула догадка: да это же Ника Редозуб!

Вмиг все смешалось в душе Марии: и страх быть узнанной Никой – приятельницей «монстра» Юрия Власовича. И ярость от возмущения поведением наших, униженных «принимающей стороной». И досада от собственного бессилия. Ведь Мимозе оставалось лишь одно – смиренно досиживать вечер в кругу немецких коллег.

В следующие, наполненные суетой дни, Маша не успевала ни о чем подумать. Лишь на обратном пути в самолете вспоминала она сухонькую маленькую монахиню в светло-голубом – это была сама мать Тереза, сказавшая несколько приветственных слов с высокого подиума – и зал взорвался аплодисментами. Кругом замелькали фигурки монахинь в бело-синих покровах, резко выделяясь на фоне коричневых сутан иезуитов и оранжевых одежд буддистов.

Собственный доклад Маша посвятила Даниилу Андрееву – странному ясновидцу и визионеру ХХ века. Свою «Розу мира» он написал в сталинское время, сидя в заточении во Владимирском централе. Его необычайные видения раскрывали сложнейшие структуры инобытия… «Несмотря на удаленность от православия, – думала Мария, – это оригинальнейшее произведение заслуживает внимания и ждет своих истолкователей». И действительно, загадочная фигура современного русского мистика вызвала оживленный интерес у западных теологов, забросавших профессора Ивлеву разнообразными вопросами. А падре Дженаро – хитрый иезуит, соизволил рассыпаться комплиментами в ее адрес.

Может, оттого и остался у Маши какой-то странно-неприятный осадок в душе…

Но с особой остротой врезался в память разговор с поэтом Валей Никишовым. Они познакомились в фойе после его выступления – он читал свои стихи о мистической природе смерти. Мимоза оценила талант романтичного юноши и его застенчиво-честный взгляд, располагавший к откровенности, и смело пошла «в атаку»:

– Как же так, Валентин, почему вчера в траттории никто из вас не вскочил вслед за Разуновым? Выходит, что над нами, русскими, можно так безнаказанно насмехаться?! Почему вы так безропотно «проглотили» это унижение?!

– Ну, не знаю, Мария… гм, я лишь из уважения к аббату Дженаро, понимаете? Давно его знаю, и в голову прийти не могло, что он нарочно такой дешевый спектакль закатит! А остальные… все мы здесь, кроме великого художника, конечно, от шефа нашего зависим – от профессора Усенского. Знаете его? – такой длинный с рыжеватой бородой, он – гибкий такой, да и сам-то всего боится! Для него главное – на плаву удержаться, чтобы и дальше юную свою супругу по заграницам возить, – видели рыженькую такую в кудряшках рядом с ним? И она, музыковедша, тоже выступать будет – он ей доклад мистический уже написал. Ну, а профессор Готман – замечательный старик, вся наша интеллигенция от его телевизионных лекций балдеет! Но одряхлел так, что еле дышит – ему ли сейчас до мирской суеты?! А другие – да все словно в ступоре были… А Разунову-то что? Он привык с «сильными мира сего» якшаться, ему на нас всех – плевать с высокой колокольни. Он тут же в Рим и укатил со своей брюнеткой. Вот молодец – не нам чета! – тяжело вздохнул Никишов.