Желтый билет

— Да?

— Я был на твоей ферме. Мы нализались до чертиков на твоей ферме. Твоя ферма — очень милое местечко, но там одни холмы да овраги и выращенного тобой зерна не хватит даже для оплаты счета за электричество.

— В прошлом году наши доходы составили без малого двенадцать тысяч долларов.

— С фермы?

— Ну, в основном с поздравительных открыток, нарисованных Рут. И с моих стихов. Я теперь пишу поздравления в стихах. По два доллара за строчку.

— О господи.

— У нас две козы.

— А как насчет талонов на еду?

— Еда для нас не проблема. И вообще у нас мало проблем.

— Сколько ты получал, когда занимался выборами?

Я задумался.

— Это был семьдесят второй год. Я заработал семьдесят пять тысяч, возможно, даже восемьдесят.

Корсинг кивнул.

— Но дело не в деньгах. Я хочу сказать, ты занимался этим не ради денег.

— Нет, пожалуй, причина была в другом.

— Поэтому я опять задам тот же вопрос. Что случилось?

Я взглянул на сенатора и понял, что того не интересуют подробности моей личной жизни. Он просто нуждался в помощи. В глазах Корсинга засветилась искорка надежды. А вдруг, подумалось ему, благодаря моему ответу он сможет развестись с женой, жениться на Дженни, уехать на заросшую лесом ферму подальше от Сент-Луиса и послать избирателей ко всем чертям. Если я это сделал, возможно, оставался шанс, пусть совсем крошечный, что и он мог бы поступить точно так же.

Такого шанса, естественно, не было, и он, реалист и человек достаточно честный, особенно по отношению к себе, прекрасно это понимал. Поэтому я и решил сказать ему правду. Вернее, сказать то, что я принимал за правду после четырех лет размышлений о своей жизни.

— Ты действительно хочешь знать, что случилось?

Он кивнул.

— Ну, скажем так, я перестал получать от всего этого всякое удовольствие.

Он тяжело вздохнул, ссутулился, чуть повернулся, чтобы видеть окно.

— Да, какое уж тут удовольствие.

— Я, конечно, могу говорить только за себя.

Он повернулся ко мне, интеллигентный, озадаченный человек, мечущийся в поисках ответа.

— Позволь спросить, почему?

— Даже не знаю, что и сказать, — ответил я и вряд ли мог дать более определенный ответ, хотя он все еще смотрел на меня, ожидая чего-то еще, мудрого и, возможно, даже абсолютного. Но вся мудрость вышла из меня четыре года назад, и я спросил:

— Ты собираешься участвовать в выборах, не так ли? В семьдесят восьмом?

Корсинг оглядел просторный, залитый солнцем кабинет.

— Я собираюсь, если только кто-нибудь не предложит мне высокооплачиваемую работу с приличной пенсией, большим кабинетом, многочисленными подчиненными, чтобы я не перетруждался, и возможностью выступать по любому поводу, видеть свое имя в газетах, а физиономию — на экране телевизора. Тебе ничего не известно о такой работе?

— Нет.

— Знаешь, кем я хотел стать в детстве? Когда мне было лет семь или восемь?

— Президентом?

— Я хотел стать поваром в ресторане. И думал, что лучше ничего быть не может. До тебя я никому об этом не говорил.

— Может, тебе стоит сказать Дженни?

Он подумал над моими словами и кивнул:

— Возможно, ты и прав.

Вновь наступила тишина.

— Каким образом ты связался с заведением Валло? — неожиданно спросил Корсинг и, прежде чем я успел ответить, поднял правую руку. — Не волнуйся, я никого не просил следить за тобой. Подруга Дженни работает у Валло. Они много болтают. Иногда это оказывается полезным.

— Арч Микс, — ответил я. — Валло намерен заплатить мне десять тысяч долларов, если я скажу, что, по моему мнению, произошло с Арчем Миксом.

— И как ты потратишь эти десять тысяч? Купишь еще коз?

— Я поеду в Дубровник.

— Зачем?

— Я никогда там не был.

— Я думал, ты побывал везде.

— Только не в Дубровнике.

— Арч Микс мертв, не так ли?

Я кивнул.

— Есть какие-нибудь идеи? Почему или как?

— Нет.

— Человек он был необычный, — сказал сенатор. — По роду деятельности ему приходилось слишком много говорить, но голова у него была хорошая, он соображал что к чему.

— С этим не поспоришь, — кивнул я.

— Чего только стоят его теории о реорганизации общественных служб и использовании забастовок в качестве основного аргумента при заключении выгодного контракта.

— Теория сборщиков мусора.

— Теория чего?

— Когда двенадцать лет назад Микса избрали президентом профсоюза государственных работников, с этой организацией никто не считался. Профсоюз всем говорил «да», а слово «забастовка» считалось чуть ли не ругательством. Но если вы называетесь рабочим союзом, если вы хотите заключить с муниципалитетом честный контракт, нельзя обойтись без столь грозного оружия. Если городские власти, с которыми идут переговоры, не верят, что вы будете бастовать, потому что есть закон, запрещающий забастовки государственных работников, можно не сомневаться, что вас никто не примет всерьез. Словно вы блефуете в покере, не имея денег. Поэтому Микс поехал на юг.

— Почему на юг?

— Это был точно рассчитанный шаг. Он хотел организовать забастовку государственных работников, успешный исход которой изменил бы отношение к забастовкам большинства членов профсоюза. И убедил мэров, губернаторов и членов законодательных собраний штатов, что ПГР перестал быть благотворительной организацией, согласной на любые условия.

— Теперь я вспомнил, — улыбнулся Корсинг. — Он выбрал Атланту.

— Летнюю Атланту. И еще выбрал тех, кому нечего терять. Сборщиков мусора.

— Сколько длилась забастовка? Четыре месяца?

— Да, четыре. Микс снял их с работы в мае и продержал до сентября. Профсоюз едва не обанкротился. То было самое жаркое лето в Атланте за пятьдесят лет, горы мусора громоздились повсюду, а вонь чувствовалась даже в Саванне.

— Там работали в основном негры, не так ли?

— Сборщиками мусора? — переспросил я. — Да, девяносто восемь процентов. В то время, насколько я помню, они получали доллар с четвертью в час без всяких сверхурочных. Микс оставался с ними все лето. Он спал в их домах, ел то, что ели они, стоял с ними в пикетах. Он ненавидел всю эту грязь, потому что привык к лучшим отелям и лучшим ресторанам, а стоять в пикете, когда столбик термометра переполз через сорок градусов, удовольствие не из приятных. Но о нем написали «Ньюсуик» и «Тайм» и показали по телевидению.

— А потом он попал в больницу.

Я покачал головой.

— Только на три дня. Зато повязка на его голове очень хорошо смотрелась с экрана телевизора. Штрейкбрехерам тоже надо платить. В Атланте муниципалитет платил им по пять долларов в час, на два с половиной доллара больше, чем хотели бы получать сборщики мусора. Ну, все это выяснилось после того, как в стычке с ними погибли четыре члена профсоюза, а Микс оказался в больнице. К тому времени мусор представлял уже серьезную угрозу здоровью жителей Атланты, город наводнили крысы, было зарегистрировано три случая холеры. Это решило дело. Муниципалитет согласился на все требования Микса, и его фотография появилась на обложке «Тайм». После этого профсоюз твердо стал на ноги. Число его членов увеличилось с двухсот пятидесяти до восьмисот тысяч, Джордж Мини ввел Микса в совет АФТ-КПП, его стали приглашать на приемы в Белый дом, когда администрация хотела показать представителя американских рабочих, изъясняющегося на чистом английском языке и умеющего вести себя за столом. Миксу все это очень нравилось.

— На прошлой неделе я побывал дома, — после короткой паузы сказал сенатор. Дома — означало Сент-Луис. — У профсоюза там очень сильные позиции.

— Да, — я кивнул. — Двадцать первый комитет.

— Ко мне пришел один человек. Раньше он был исполнительным директором двадцать первого комитета.

— Фредди Кунц? — спросил я.

— Ты с ним знаком?

— Конечно, знаком. Он с самого начала поддерживал Микса. Я не думал, что он уже на пенсии. Черт, ему не может быть больше пятидесяти.