Заговор Аквитании

Жак Луи Бертольдье:

–  Вы должны понять, мистер Конверс, то, что так замечательно сказал Руссо в своем трактате “О воспитании”. Он писал: человек достигает высшей свободы, только когда ясно осознает факторы, ограничивающие его поведение. Эти факторы будем устанавливать мы. Разве это не логично?

Эрих Ляйфхельм:

–  Возможно, еще лучше сказал об этом Гете, утверждая, что романтикам от политики следует основывать свои действия на страхе и благоговении непосвященных. На страницах “Из моей жизни” он высказывает мысль, что только дисциплина должна возвышать правящие классы над остальной массой. Ну разве тут что-нибудь возразишь?

Ян ван Хедмер:

–  Моя собственная страна, сэр, живой пример тому. Мы вытащили животное из дикости и создали большую работоспособную нацию. Но животное снова вернулось в прежнее состояние, и моя нация в смятении.

И так продолжалось несколько часов. Спокойные рассуждения, продуманные, взвешенные, страсть только в глубинной искренности их убеждений. Дважды Джоэла пытались заставить раскрыть имя его клиента, и дважды он уклонялся от ответа, ссылаясь на конфиденциальность сведений, выражая, однако, надежду, что в ближайшие дни, а может быть, и раньше ситуация изменится.

– Для этого мне нужно предъявить моему клиенту нечто более определенное. Подход, стратегический замысел, который оправдал бы участие моего клиента или, если хотите, его обязательства.

– Зачем это нужно на данной фазе? – возразил Бертольдье. – Мы изложили наши взгляды на общие проблемы. Они позволяют судить и о нашем подходе к более частным вопросам.

– Хорошо, не будем говорить о подходе. Поговорим о стратегии. Не “почему”, а “каким образом”.

– Вы спрашиваете о наших планах? – спросил Абрахамс. – С какой стати?

– С той, что вы потребуете от моего клиента вложений, превышающих все, что вам известно из вашего прошлого опыта.

– Весьма смелое заявление, – заметил ван Хедмер.

– Тем не менее соответствующее нашим возможностям, – парировал Конверс.

– Ну хорошо, – сказал Ляйфхельм, обменявшись взглядами с каждым из единомышленников. Джоэл понял: разрешение было испрошено и получено. – Как бы вы отнеслись к компрометации некоторых влиятельных лиц в определенных правительствах?

– Шантаж? – спросил Джоэл. – Вымогательство? Не пойдет. Слишком много неожиданностей. Человеку угрожают, он осознает угрозу и начинает действовать. Следует обряд очищения, и слабость вдруг оборачивается силой.

– Вы слишком узко понимаете проблему, – заметил Бертольдье.

– И не учитываете элемент внезапности! – воинственно выкрикнул Абрахамс, впервые повышая голос. – Аккумуляция, Конверс. И мгновенное ускорение!

Внезапно Джоэл заметил, что остальная тройка смотрит на израильтянина, как бы предостерегая его. Абрахамс пожал плечами:

– Конечно, это всего лишь предположение.

– И весьма умное, – произнес Конверс без особого нажима.

– Я даже не уверен, насколько оно применимо, – добавил израильтянин, только усугубляя допущенный промах.

– Ну хватит о делах. Полагаю, самое время подавать обед, – сказал Ляйфхельм, незаметно снимая руку с подлокотника кресла. – Я так хвастался своим столом перед нашим гостем, что теперь у меня просто замирает сердце. Надеюсь, что повар поддержит репутацию моего дома. – И как бы в ответ на поданный знак – а Джоэл ничуть не сомневался, что так оно и было, – под аркой появился слуга-англичанин. – Я просто ясновидец! – Ляйфхельм встал. – Пойдемте, пойдемте, мои друзья. Седло барашка – блюдо, созданное богами и для богов, рецепт его был украден предприимчивым вором, который заведует моей кухней.

Обед и в самом деле был великолепен, каждое блюдо – подлинное произведение искусства. Конверс был скорее обжора, чем гурман. Он получил кулинарное образование в дорогих ресторанах, где еда лишь частично отвлекала от мыслей, но все же он знал, когда блюдо было первоклассным, лучшим в своем роде. За столом Ляйфхельма не было ничего второсортного, включая сам стол – массивная столешница красного дерева на гигантских, изукрашенных резьбой ножках, твердо стоящих на паркетном полу со сложным переплетением рисунка в большой комнате под высоким потолком. Низкие шандалы со свечами были расставлены на столе на специальных серебряных подставках, однако пламя этих свечей не мешало обедающим видеть друг друга – вещь недоступная, признал Конверс, для большинства хозяек Нью-Йорка, Лондона и Женевы.

Разговор отошел от серьезных тем, обсуждавшихся в гостиной. Казалось, был объявлен перерыв, чтобы, отвлекшись от государственных забот, восстановить силы мыслительного аппарата. И эта цель, надо сказать, была полностью достигнута, при этом главную роль взял на себя африканер ван Хедмер. Мягким голосом, в совершенно очаровательной манере (досье не лгало: “бесчувственный убийца” и в самом деле был весьма обаятельным человеком) он описывал, как однажды Хаим Абрахамс участвовал в устроенном для него сафари в вельде:

– Понимаете, джентльмены, я купил этому бедному еврею его первую куртку сафари в Йоханнесбурге и ни разу не пожалел об этом. Она стала нашей лучшей рекламой! Вы знаете, конечно, почему он ее носит? Она впитывает пот, не требует частой стирки и на ней можно разложить выпивку. Та куртка, что на вас, это ведь другая, генерал?

– Скажу жене, что ее нужно хорошенько прокипятить! – воскликнул, гримасничая, сабра. – От нее несет безбожными работорговцами!

– Раз уж зашла речь о рабах, позвольте мне кое-что рассказать, – проговорил африканер, наливая себе стакан вина, которое подавалось к каждому новому блюду.

История первой и последней охоты Хаима Абрахамса в передаче ван Хедмера была настоящим водевилем. Израильтянин несколько часов выслеживал льва со своим проводником банту, на которого он постоянно ворчал, не зная, что черный так же хорошо говорит по-английски, как и он. Абрахамс по очереди смотрел в прицел каждого из своих четырех ружей, которые он взял на охоту, но, как только появлялся лев, он неизменно мазал. Этот меткий стрелок, прославленный генерал с орлиным взглядом не мог попасть в цель на расстоянии восьми сотен футов! В конце дня измученный сабра, используя язык жестов, а также ломаный английский, подкупил своего проводника, попросив не рассказывать о бесславном результате сафари. Охотник и банту вернулись в лагерь, при этом охотник громко проклинал разбежавшихся кошек и глупого проводника, а туземец направился в палатку африканера и на хорошем английском сказал следующее: “Львов я люблю больше, чем евреев, сэр. Поэтому я изменил прицел, сэр, но мне кажется, вы простите мою вольность, сэр. Среди всяких других соблазнов он предложил мне сделать обрезание”.