Ужасные невинные

ключ от комнаты Лягушонка – в левом кармане с якорем.

Пистолет – в правом кармане с якорем.

Не перепутать!..

– …Кирстен? Кирстен – уж точно не та, за кого себя выдает.

– Что вы говорите!

– Она строгая, и мы все ее немного побаиваемся. Особенно Свен.

– А Лягушонок?

В свете происшедшего отношения Кирстен и Лягушонка мне особенно важны.

– Они ссорятся, но в конечном итоге всегда мирятся. Иногда я завидую Кирстен. Она знает такие слова, которых мне вовек не подобрать.

– Русские?

– Почему – русские? Она не в ладах с русским. Она родом из Нигерии.

Скульптура божества, стоящая в нише, безусловно, нигерийская. И именно в нее переселится душа Кирстен, когда Кирстен умрет. Хотя зачем Кирстен умирать, с чего бы?..

– Тогда какие слова?

– Не знаю. Гортанные. Тягучие. Европейцу сложно их воспроизвести, но они действуют на… Лягушонка самым магическим образом.

Враки, как совсем недавно выразилась сама Анна. Если бы африканская задница Кирстен действовала на соплячку магическим образом, то в ее комнате царил бы образцовый порядок.

– Здорово! Мне у вас нравится. И вы мне нравитесь, Анна.

– Вы тоже нравитесь мне, Дэн.

Анна вкладывает в эту фразу чуть больше чувства, чем следовало бы. Не стоит придавать этому значения, все дело в имени, которое подобрала мне Лягушонок. Имя – вот что заставляет Анну быть немного неадекватной и не замечать вполне очевидных вещей.

Пистолета в кармане, например.

Не именно пистолета, а того, что под вышитым якорем покоится что-то тяжелое. И проступает сквозь ткань.

– Значит, вам двадцать девять и вы пишете о кино.

– Да. Работаю в одном русском журнале. Он достаточно популярен.

– Мне бы хотелось почитать то, что вы пишете.

– Я не захватил ни одного номера.

– А… как называется журнал?

По моей спине пробегает холодок. До этого момента персонаж по имени Дэн был довольно абстрактным, глаза разного цвета можно считать лишь косвенной уликой, но стоит мне упомянуть название журнала…

– «Полный дзэн».

– Забавно. И вам нравится ваша работа?

– Я люблю кино.

– И я люблю кино. Очень люблю. У нас в доме есть даже просмотровый зал. Совсем крошечный, но с настоящим кинопроектором. Я – большая фанатка кино.

– Правда?

– Не без корысти, конечно. Не без дальнего умысла. Иногда в некоторых не самых известных фильмах случаются сюжетные повороты, которые просто грех не использовать. Видоизменив предварительно до неузнаваемости. Повороты, характеры, детали…

– Кажется, это называется плагиатом, – улыбаюсь я.

– Нет, нет! Я говорю о посыле, а не о точном копировании! – с жаром принимается оправдываться Анна. – Важен угол зрения. Твой собственный, отличный от всех других.

– И я могу с ним ознакомиться?

– Мои книги не переведены на русский, увы…

– Это ничего. Я немного знаю английский. Да и Лягушонок всегда сможет мне помочь. Сколько же вы их написали?

– Пятнадцать. Уже пятнадцать.

– Солидно.

– Вчера я как раз получила авторские экземпляры последней. Хотите взглянуть?

То, что Анна называет авторскими экземплярами: три стопки в плотной оберточной бумаге, стоящие друг на друге, странно, что я не заметил их раньше. Верхняя стопка распакована, бумага не аккуратно разрезана, а разорвана, как будто Анне не терпелось взглянуть на готовый полиграфический продукт, в котором воплотились все ее фантазии.

– «Ужин с убийцей», не слишком захватывающее название. Первоначально книга называлась совсем по-другому, но издатели предпочли именно его…

Ужин с убийцей. Ужин, конечно, приготовлен Кирстен, я буду сидеть по левую руку от Анны, потому что справа расположится муж. А место Лягушонка так и останется вакантным. Впрочем, неважно, как называется книга, написанная Анной Брейнсдофер-Пайпер. Важна ее обложка.

Украшенная фотографией Тинатин.

Нельзя сказать, что я поражен. Немного удивлен, немного взволнован – да. Но не поражен. Да и фотография выглядит несколько ущербной, прошедшей через руки не одного дизайнера, не одного художника. Собственно фотографическим, документальным, можно назвать лишь изображение правой половины лица Тинатин, именно такой я помнил ее вчера и позавчера, именно такой буду помнить завтра и послезавтра, и много лет спустя. Прямые волосы, прямой нос, очки, вросшие в кожу. Губы прихотливо изогнуты, правая их часть. Левая…

Левая половина губ, как и левая половина лица, – затемненная, нереальная, почти не прочитываемая – о ней стоит сказать особо. Левая половина губ – стебель дикого шиповника, усеянный мелкими колючками, его одинокий цветок так же мелок. И он не розовый, каким бывает в природе, – темно-красный. Там, где должна быть левая бровь, – целый клубок пауков, их никак не меньше трех, я признаю в них пауков-сенокосцев; лапки насекомых блестят от дождевых капель.

Капли учету не поддаются.

Все это соответствует моим первым, самым первым представлениям о Тинатин, бесплотным мечтам о ней, не хватает лишь пластикового стаканчика. Но и его силуэт обнаруживается там, где должна быть щека, где должна быть скула; матовые, сливающиеся с основным цветом обложки стенки прожжены в нескольких местах. И за ними – чернота, пустота.

Ночь.

Мне становится не по себе.

Неизвестный мне художник (дизайнер) увидел в Тинатин то же, что увидел в ней я. И – что еще важнее – он увидел то, чего я увидеть не смог. Или не захотел. Но даже такая, с разрубленным надвое лицом, Тинатин желанна, она необходима мне, как воздух. И я влюблен в нее еще отчаяннее, чем когда-либо.

Чтобы завладеть Тинатин полностью, я наконец-то спускаю с рук Муки.

– Хотите, подарю вам эту книгу? – голос Анны доносится до меня как сквозь вату. Войлок. Слой воды.

– Хочу.

– Наверное, нужно что-то написать…

– Да. Желательно. Хотелось бы получить автограф от знаменитой писательницы.

Сочинительница crimi краснеет, как старшеклассница, которую застали за курением в школьном туалете.

– Признайтесь, вы только сегодня узнали о моем существовании.

– Нет. Я знаю об этом уже довольно продолжительное время. «Моя мать – писательница». Это было первым, о чем мне сообщила Лягушонок.

– Правда?

– Да.

Анна раскрывает книгу и что-то пишет на первой странице. А затем передает ее мне.

– Возьмите, Дэн. Мне очень приятно, что книга останется у вас. В память о нашем знакомстве…

– Эй, Анна! – Теперь, когда Тинатин окончательно утвердилась в моих руках, мне все нипочем. – Не знаю, как вы, а я не собираюсь становится воспоминанием…

Анна Брейнсдофер-Пайпер грустнеет, изменения в ее лице так неуловимы и исполнены такой светлой печали, что сердце мое на секунду останавливается.

– Знаете, Дэн… Однажды один человек уже говорил мне это. Давно, очень давно. Так давно, что я помню мельчайшие подробности, я даже помню, что пальцы его были выпачканы цветочной пыльцой…

– И что же случилось с этим человеком потом?

– Холодно, – Анна неожиданно обнимает себя руками за плечи. – Вам не кажется, что похолодало?

В кабинете и правда становится прохладно. Все из-за полуоткрытого окна в сад. На окне нет ни занавесок, ни жалюзи, и сад лежит передо мной, как на ладони. Несколько аккуратно постриженных кустов, несколько декоративных деревьев с японскими бумажными фонариками на ветках, дорожка, выложенная хорошо отшлифованными каменными плитами, пара каменных драконов и небольшой прудик в обрамлении густой и высокой остролистой травы. Вода в прудике – черного цвета. Сад, несмотря на болезненную ухоженность, кажется несколько мрачноватым.

И оглушительно свежим, несмотря ни на что.

– Может быть, зажечь камин? – спрашиваю я у Анны.

– Вообще-то еще не сезон.

– А мы возьмем и зажжем.

– Позвать Кирстен? – сдается Анна. – Обычно камины разжигает она.

– Мы не будем звать Кирстен. Я справлюсь сам.

Я справлюсь. Тем более что все необходимое для этого есть: небольшая аккуратная поленница (поленьев из пяти, на светлой сосновой древесине застыли капли высохшей смолы) и длинные каминные спички на ней. Длинные толстые спички, ресницам Лягушонка их не удержать. Я кладу книгу Анны рядом с собой и принимаюсь возиться с камином.