Туман на мосту Тольбиак

Лакор побагровел.

– Раз ты так говоришь, то, может, ты тоже совершил нападение на инкассатора?

– Я тоже получил свое. Отсидел два года в тюряге как фальшивомонетчик, и все серьезные товарищи это тебе подтвердят. Я этим ничуть не кичусь, но скажу тебе: это совсем другое дело, чем липовая травма на работе.

– На этом я не остановлюсь. Придет день, я покажу себя, и тогда все увидят, на что я способен. Я тоже чпокну инкассатора и прихвачу деньги.

– На это ты способен, верю,– с издевкой бросил Ленантэ.– Если ты не совершишь такой глупости, я очень удивлюсь. А когда ты пришьешь одного из тех дураков, что перевозят целые состояния, чтобы заработать себе на кусок хлеба, ты возьмешь ноги в руки и смоешься с деньгами либо пойдешь ко Вдове, не успев попользоваться ни франком из добычи. Нет, я считаю, что овчинка выделки не стоит. Мне нравится жить. А надеть прежде времени деревянный сюртук или гнить на каторге мне не улыбается. Понимаешь, идеальный случай,– Ленантэ рассмеялся,– я серьезно так думаю,– это совершить нападение на инкассатора, но без крови и так, чтобы никаких следов не осталось, а потом совершенно безнаказанно жить на деньги, добытые преступным путем, если принять, что существуют большие деньги, добытые не преступным путем. Конечно, я признаю, что такой план чертовски тяжело осуществить.

Лакор с сожалением пожал плечами.

– Да уж само собой. Ерунда все это. Ерунда на постном масле. Надоели вы мне со своей болтовней.

Он встал, направился к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его оппонент усмехнулся, тоже встал и щелкнул выключателем: стало уже довольно темно. Несколько тусклых лампочек на потолке залили ночлежку желтоватым светом. Ленантэ вернулся к печке. Троица гривастых продолжала вполголоса гудеть, слишком захваченная предметом собственного спора, чтобы обратить внимание на перебранку, вспыхнувшую между Ленантэ и Лакором. Поэт молча покуривал трубку. Паренек вновь принялся пересчитывать газеты. Испанец и расклейщик афиш дрыхли.

Кажется, это произошло в тот же день. А может, в другой. Худой мужчина с могучими гривой и бородой, в кожаных сандалиях на босу ногу вошел в ночлежку, постукивая по полу ореховой палкой, и спросил:

– Товарищ Дюбуа здесь?

– Нет,– ответил кто-то.

Пришедший принюхался.

– Здесь воняет,– объявил он.– Воняет…

И вдруг умолк, увидев курившего Поэта. Он бросился к нему, вырвал трубку и с яростью швырнул ее об стену. Трубка разбилась. Раздались возмущенные голоса, и тогда слово взял Ленантэ:

– Товарищ Гарон, то, что ты сейчас сделал, произвол, недостойный анархиста. Этак ты в один прекрасный день пожелаешь заставить нас последовать твоему примеру, я имею в виду, заставить нас есть траву на четвереньках, поскольку, по твоей теории, всякий другой способ есть ее противен природе. Ты волен делать все, что тебе охота, объяснять вред табака – я, кстати, сам не курю,– но ты должен убеждать товарищей, которые пока еще остаются рабами этой страсти, этой вредной привычки, доводами, а не актами произвола. Главное…

Происшествие дало повод для оживленной и долгой дискуссии.

Паренек доехал в метро до площади Италии. Оттуда он пошел на улицу Круассан, где располагались газетные издательства, купил несколько десятков вечерних газет и возвратился в 13-й округ, в окрестности «Приюта вегеталианцев», чтобы там их продать. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, сунул пачку нераспроданных газет себе под кровать и устало поплелся на бульвар Огюста Бланки в Дом профсоюзов, где «Клуб бунтарей» пылко обсуждал серьезнейшую проблему: «Кто преступник? Общество или бандит?» Здесь он встретил Альбера Ленантэ в компании двух единомышленников, которым он, с тех пор как стал посещать парижских анархистов, симпатизировал больше всего. Один из них, лет около двадцати, был из уклоняющихся от военной службы. В любой момент его могли арестовать и передать военным властям, и потому фамилии его никто не знал; называли его по имени – не слишком редкому – Жан. Второй, чуть постарше, звался Камиль Берни. Оба были вежливые, неприметные, чужими делами не интересовались, а другие не интересовались их делами. Они изображали из себя решительных, отчаянных парней, и временами в глазах у них загорался огонек фанатизма. Берни и Жан жили не в «Приюте вегеталианцев», но после заседания «Клуба бунтарей» пошли туда с Ленантэ и пареньком и до часу ночи, сидя на кровати, под угрюмый вой декабрьского ветра, налетающего на окно, обсуждали при керосиновой лампе, робкий свет которой был не способен помешать отдыхающим товарищам спать, преимущества и недостатки положения нелегалов. Временами казалось, что Альбер Ленантэ, все время подбрасывающий для обсуждения какие-то новые повороты темы, не имеет определенного мнения в этом вопросе, если только… если только он не вынашивал грандиозный план, утопический грандиозный план – быть может, тот самый, о котором в общих чертах поведал Лакору.

Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару прозвучал как будто сквозь двойной слой ваты:

– Так мы идем, Бюрма. Экое у вас выражение. О чем это вы задумались?

Я потряс головой.

– О своей молодости. Я и не подозревал, что она была так давно.

Глава IV

Информация о покойном

Мы вышли. Сразу за дверью я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано этому некурящему придурку, который откинул копыта, быть может прежде заставив откинуть копыта кого-нибудь другого, первая затяжка, окутавшая дымом мои легкие, наполнила меня блаженством.

Флоримон Фару приехал в машине, принадлежащей его конторе; водителем был фараон в штатском; он ждал своего шефа, покуривая и наблюдая за тем, как проносятся по наземной эстакаде поезда метро, и было видно: он ничуть не опасается, что кто-нибудь привяжется к нему. Машина стояла среди других перед входом в здание больницы. Но вопреки всем стараниям, которые, похоже, приложили, чтобы она не привлекала внимания, скрыть ее принадлежность к определенному общественному институту было столь же невозможно, как не заметить нос на физиономии Абеля Бенуа-Ленантэ.

Пока мы шли к ней, я быстро обежал взглядом все пространство от сквера Марии Кюри до площадки, где возвышалась статуя доктора Филиппа Пинеля [13], благодетеля психов; этот титул он получил за то, что ввел гуманные методы лечения несчастных полудурков. До него их в основном пытались излечивать палкой. «Я подожду вас», – пообещала цыганка. Может, она и ждала, но только никакой красной юбки в поле зрения я не обнаружил. Все эти опознания, разговоры,– короче, чушь, в которой мне пришлось принять участие, заняла много времени, и уже спустились ранние сумерки, ускоренные к тому же слабым туманом. Тем не менее было еще достаточно светло, чтобы я мог отличить изящную фигурку девушки от, скажем, вкалывающего дорожного рабочего. Белита не ждала меня, да и не имела ни малейшего намерения ждать… если только, а это вполне возможно, ее не спугнул приезд Флоримона Фару на автомобиле. Она принадлежит к племени, которое обходит полицейского за километр.

Водитель сел за баранку, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром расположились на заднем сиденье.

– Ну, и куда же на сей раз мы поедем выпить и побеседовать?– поинтересовался Фару.– У вас, Бюрма, по этой части большой опыт…

– Вы, надо полагать, узнали об этом из донесений полиции?– ухмыльнулся я.– Думаю, вы знаете, чего стоят полицейские донесения? Ну ладно, раз уж я вернулся в прошлое, поехали в «Розе» на площадь Италии. У меня остались отличные воспоминания о рогаликах, которые там подавали.

– Согласен. Жюль, площадь Италии,– приказал комиссар водителю. Нестор Бюрма проголодался.

Машина тронулась, проехала под металлическими опорами надземной эстакады метро и покатила по бульвару Опиталь.