Туман на мосту Тольбиак

– Нет,– ответил я.

– Ну да, в этом не было необходимости. Но если бы видели, то согласились бы, что это вполне приличные вещи, не шикарные, но добротные. Отнюдь не обноски, какие в основном носят старьевщики.

Старьевщик! У меня появилась одна мысль, но я эгоистически решил сохранить ее для себя. Ничего не поделаешь, неискоренимый анархический индивидуализм. Но похоже, Фару угадал ее. Он продолжил, как бы отвечая мне на нее:

– Сейчас как раз идет проверка, не промышлял ли он при случае скупкой краденого, хотя я так не думаю. Большинство скупщиков краденого, и крупные, и мелкие, у нас на учете. Ленантэ, а точнее, старьевщик по имени Абель Бенуа никогда не попадал под подозрение, что он занимается этим промыслом. Вот так он и жил, свободный и независимый, как поется в песне, пусть не в роскоши, но вполне в достатке, тем более что потребности у него были сведены почти до минимума. Ну хорошо. Это все, что я могу вам сказать про жизнь вашего бывшего друга. А теперь перейдем к печальному происшествию, случившемуся с ним.

Комиссар бросил окурок в пепельницу и допил грог.

– Три дня назад вечером на него на улице напали, как он заявил, арабы. Они нанесли ему два удара ножом и отняли бумажник. Он кое-как добрался до своего дома и попросил помощи у соседки. Она цыганка.

– Ну, соседка она ему или…– бросил Фабр, перебирая пальцами, словно скатывая нейлоновые трусики.

– В любом случае она его соседка. Она живет в домишке рядом с ним. Думаю, он слишком стар, чтобы спать с нею, хотя с этими мужиками, лишенными предрассудков, никогда ничего не известно.

– Не так уж он был стар, всего шестьдесят,– запротестовал я, думая о своем будущем и припомнив недавнее прошлое Саша Гитри [16].

– Я говорю не об его возможностях,– улыбнулся Фару,– а о разнице в возрасте между ними. Ей двадцать два. Ежели немножко округлить, получается сорок лет.

– Понятно. И что же девушка?

– Помочь ему она не могла, раны были серьезные – и подтверждение тому, что он от них скончался…

– А я думал, что у цыганок есть свои врачебные секреты – бальзамы, всякие там заговоры и снадобья.

– Вполне возможно, только эта, похоже, их не знает. Она современная цыганка, бросила свой табор вместе с бальзамами, заговорами и прочими секретами. Она втащила Ленантэ в его машину, старый драндулет, на котором он разъезжал по своим барахольным делам, и привезла в Сальпетриер. Естественно, наши коллеги в том округе были оповещены…

– Секундочку,– прервал я его.– Кстати, об округе. Как получилось, что она привезла его в Сальпетриер? Разве поблизости от переулка Цилиндров нет больниц?

– Есть больница Ланнелонг. Но она повезла его в Сальпетриер.

– Почему?

– На этот счет она нам ничего не сказала. Думаю, одни больницы более известны, другие менее, и ей первым делом пришла в голову Сальпетриер. Так вот, коллеги заинтересовались этим делом и порылись у него дома. Он сразу показался им загадочным. Догадались почему?

– Нет, но это неважно. Продолжайте.

– Понимаете, старина, в том округе полно арабов и невозможно определить, кто из них за нас, а кто против, и потому там мы тщательней, чем в других местах, занимаемся обычными ночными грабежами, особенно если они совершены североафриканцами.

– А, ну да! Ведь это происходит в общине выходцев из колонии! Феллаги [17] и компания, так?

– Совершенно верно. Сегодня араб, почитающий Коран, пришивает другого араба, почитателя вина…

– В намять о вашем вегеталианском приюте,– ухмыльнулся инспектор Фабр.

– Лучше не вспоминайте о нем. А то не удержитесь и закажете еще бутылочку «Виши»,– бросил я ему.

Он мигом заткнулся.

А Фару продолжал:

– Завтра сборщики дани Фронта национального освобождения требуют выкуп у содержателя гостиницы или, скажем, харчевни для мусульман. А в промежутках эти же сборщики а может, просто ловкачи, умеющие ловить рыбку в мутной воде,– добывают деньги другими способами. Время от времени совершают нападения и отнимают у жертвы бумажник.

Инспектор не сказал, что сейчас мы коснулись некогда излюбленной темы некоторых анархов насчет противозаконных методов, но, надо полагать, подумал об этом.

– Короче, заключил комиссар,– за всем, что связано с арабами, очень следят. Ленантэ, которого тогда еще считали Абелем Бенуа, – в кармане у него нашли документы на эту фамилию – хотя был здорово слаб и всячески изгалялся, в конце концов показал, что на него напали и ограбили арабы. С другой стороны, коллеги положили глаз на его подрывную татуировку. Они было решили, что тут сводили политические счеты. Они покопались у него в халупе и среди навалов всякого хлама обнаружили массу революционных пропагандистских материалов, но устарелых. Комплекты давно уже не выходящих анархистских газет, брошюры, плакаты, книжки и тому подобное. Самые последние относятся к тридцать седьмому и тридцать восьмому году, и повествуется там про испанскую войну, которая, похоже, положила конец его активности.

Флоримон Фару тоже был начитанный.

– И наконец, главное открытие: аккуратно подобранное досье, где были материалы, связанные со мной.

– С вами?

– За компанию. Это была картонная папка с газетными вырезками, рассказывающими о тех ваших расследованиях, о которых поведал читателям в «Крепюскюль» Марк Кове, и, разумеется, во многих статьях там упоминалась моя фамилия. Комиссар квартала, большой аккуратист, тотчас доложил мне и прислал конверт с вырезками, а также отпечатки пальцев Ленантэ – он тут же приказал взять их, даже силой, если раненый будет противиться. Представляете себе? Анархист! Комиссар загорелся и спросил у меня, следует ли рассматривать это дело как важное и что предпринять, если у нас ничего не окажется на этого Абеля Бенуа. Но мы обнаружили, что в тысяча девятьсот двадцатом году он под своей настоящей фамилией Ленантэ был замазан в махинации с фальшивыми деньгами, отсидел и еще долго числился в генеральной картотеке как ярый и опасный анархистский активист. Я уже говорил вам и повторяю еще раз: я с особым вниманием отношусь к любому, даже самому плевому делу, если в нем всплывает ваша фамилия. Слишком часто такие дела изобилуют неожиданными продолжениями. Возможно, что на этот раз я перебдел, хотя… имеется ведь письмо, о котором мы еще поговорим. Я все спрашивал себя, зачем этот революционер, по всей видимости образумившийся, собирал такую документацию про вас. И тогда, ничего не зная о вашем прошлом, я предположил, что кто-нибудь из ваших подозрительных знакомых времен молодости заинтересовался вашей карьерой в сомнительных целях.

Опасный! Ярый! Образумившийся! Подозрительных! Сомнительных! Ну и лексику порой использует Флори-мон!

– Я решил, что не следует немедля ставить вас в известность. Кроме того, никому не запрещено собирать газетные вырезки, может, эта коллекция ровным счетом ничего не значит, а раненый не является вашим старым знакомым, и тогда, если вы не имеете к нему никакого отношения, я сам накличу неприятности на свою голову. Сколько уж раз было, что вы путались у меня под ногами, и стоило мне сделать какое-нибудь движение, как это мгновенно служило вам сигналом перебежать мне дорогу. Поэтому я решил сам допросить его и действовать уже по обстоятельствам, тем паче что поначалу его состояние чуть улучшилось. Но внезапно ему стало совсем плохо. А сегодня утром нам сообщили, что он отдал концы. Я послал Фабра в больницу и… вот мы здесь.

Комиссар перевел дыхание. Он получил на это право. Мы помолчали.

– И что вы обо всем этом думаете, Бюрма? – осведомился наконец Фару.

– Ничего,– ответил я.– Да, когда-то я знал Ленантэ. Но уже так давно потерял его из виду, что теперь он для меня все равно что незнакомый. И есть ли сейчас нам смысл всем вместе ломать голову над происшествием, ясным как Божий день?

– Ясным оно было. Ну, может, пока еще остается ясным. Мне бы очень хотелось этого. Но вот письмо… то самое письмо, которое он ухитрился, несмотря на свое состояние, переслать вам… Боюсь, это письмо может все перевернуть. Очень меня беспокоит, Бюрма, что он позвал вас, что дожидался, когда его порежут и он окажется на больничной койке, чтобы возобновить знакомство. Он впутал вас в какую-то историю. Не знаю в какую, но…