Туман на мосту Тольбиак

У худосочных акаций, видимых сквозь процарапанный квадратик, тощие ветви гнулись под порывами снежного ветра, а ухабистый тротуар на всем обозримом протяжении был покрыт тонким слоем скользкой грязи.

Вид был мрачный, угнетающий, но паренек тем не менее чуть ли не с жадностью вглядывался в него.

К нему подошел черноволосый, курчавый мужчина в рубашке, тоже приник к стеклу, выглянул на улицу и буркнул:

– Mal tiempo! [11]

После чего выругался и бухнулся в кровать. Испанец, охваченный хандрой, уже полных трое суток не вылезал из постели.

Паренек краем глаза глянул на будильник, висящий на бечевке над кучей смятых одеял. Три часа дня, вторник, 15 декабря 1927 г. Через десять дней Рождество. У паренька чуть дрогнуло сердце.

Альбер Ленантэ, сидевший с брошюрой в руках на табурете у набитой поленьями печурки, поднял синие глаза и глянул на окно. Потом встал и подошел к пареньку.

– Что сказал кастилец?

– Mal tiempo. Плохая погода.

– Да, погода плохая…-Ленантэ тоже прижался носом к стеклу.– На юге-то небось получше, а?

Он ободряюще улыбнулся. В улыбке приоткрылись поразительно здоровые, белые зубы.

– Да,– кивнул паренек.

– Ну как, Панама [12] тебе еще не осточертела?

– Думаю, тут мне никогда не осточертеет. До сих пор мне не слишком везло, но… как бы это сказать…

– Да я знаю, что ты чувствуешь. Это забавный город.– Ленантэ задумчиво погладил свой кривой нос и пропел:– «Париж, Париж, проклятый чудный город». И все-таки он может осточертеть.

– Когда он мне осточертеет, я вернусь к старикам.

– Само собой. В твоем возрасте у тебя есть еще эта возможность. Деньги на дорогу отложил?

– Поеду зайцем.

Ленантэ пожал плечами.

– Вольному воля.

И он снова уселся на табурет. Через несколько секунд паренек завалился на кровать. Он лежал, подложив руки под голову, и время от времени поглядывал на будильник. В четыре надо будет идти работать. Сучий снег! Если он пойдет такой же густой, как вчера, продавать газеты под ледяными порывами ветра будет не слишком весело, но жрать-то надо. Нельзя опускаться, как испанец. Ни за что! «Когда я сказал, что поеду без билета,– подумал паренек,– у Альбера Ленантэ был такой вид, словно он не одобряет этого». А между тем… Если правда то, что говорят, Сапог отсидел два года в тюрьме за соучастие в изготовлении фальшивых денег. Паренек поймал себя на том, что пытается понять, что же собой представляет Ленантэ по кличке Сапог и Лиабёф, и разозлился на себя. У анархистов не принято интересоваться чужими делами. Паренек оторвался от стрелок будильника, повернулся на своем ложе и обвел взглядом весь ряд убогих коек. В глубине комнаты трое, сблизив головы так, что их могучие гривы почти перемешались, яростно обсуждали деликатный социально-биологический вопрос. Чуть ближе лежал с мечтательным видом молодой человек и блаженно покуривал трубку с длинным чубуком. Его звали Поэт, но стихов его никто не читал. Испанец ворочался под одеялами. Его сосед мирно похрапывал, накрытый афишей, возвещающей, что сегодня вечером в Доме профсоюзов на бульваре Огюста Бланки состоится заседание «Клуба бунтарей». Тема: «Кто преступник? Общество или бандит?» Докладчик: Андре Коломе. Храпун всю ночь при температуре минус десять расклеивал в округе эти афиши, приняв перед этим для сугреву всего-навсего стакан молока. Он был расклейщик нелегальных афиш, и у каждой он отрывал угол, чтобы обмануть полицию и заставить ее поверить, будто это хулиганы мальчишки оторвали обязательный разрешающий штамп; его орудие труда, банка из-под джема, из которой торчала ручка кисти, стояло у изголовья кровати рядом с пустой сумкой и ящиком, набитым газетами.

Отворилась задняя дверь, и в комнату ворвался запах овощей, которые внизу, в кухне, чистила команда молодых людей с горящими глазами и аскетическими физиономиями; в облаке этого аромата вошел парень лет двадцати с забинтованной правой рукой. Вошедший высокомерно бросил: «Привет» – и повалился на койку неподалеку от паренька. Он тут же сорвал бинты и принялся шевелить занемевшими под повязкой пальцами. Пи раны, ни даже болячки на руке у него не оказалось.

– Приходится вот ловчить,– пробормотал он, ни к кому не обращаясь.– Эти гады из страхования просто достают меня со своим переосвидетельствованием.

Глаза у него были противного бутылочного цвета, словно подернутые ядовитой зеленоватой пленкой. Верхнюю губу украшали темно-каштановые усики, а от набриолиненных волос несло чем-то прогорклым.

Он вытащил из кармана записную книжку и начал ее перелистывать. Паренек глянул на будильник, зевнул, встал, вытащил из-под матраца пачку непроданных газет, пересчитал их и разложил по названиям – «Пари-суар» в одну сторону, «Энтрансижан» в другую. Сосед с такой же фальшивой улыбкой, как и его рана, наблюдавший за тем, что делает паренек, зло усмехнулся.

– Что, дела не улучшились? Все так же распространяешь буржуазную прессу?

– Ты уже третий раз задаешь мне этот вопрос,– выпрямившись, ответил паренек.– В первый раз я подумал, что ты шутишь, и рассмеялся. Во второй сказал, что мне нужно жрать. А сейчас я тебе говорю: пошел в задницу.

– А я тебе говорю: пошел сам, там заодно и пожрешь. Надо же! Распространяет буржуазную прессу и еще называет себя анархистом. Тоже мне анархист со сраной бомбой!

– Перестань, Лакор!-бросил Ленантэ, не поворачиваясь и даже не подняв глаз от брошюры, которую читал.– Отцепись. Чего ты хочешь, чтобы он делал? Может, ты считаешь себя большим анархистом, чем он?

Голос у Ленантэ был холодный и острый, как нож. Он не любил Лакора. Ленантэ инстинктивно чувствовал, что крикливо-решительным речам Лакора недостает внутреннего пыла и искренности.

– Ясное дело,– ответил тот.

Ленантэ отложил брошюру.

– А я вот думаю, знаешь ли ты, что такое анархист. Ну да, это так здорово, заявиться сюда и объявить: «Я – анархист». Здорово, просто и легко. К нам ведь приходит и уходит кто угодно. Приходит человек, и мы даже не спрашиваем, кто он такой.

– Этого еще не хватало.

– И все-таки я думаю, что анархист – это совсем другое.

– Тогда, может, объяснишь мне?

– Время неохота терять.

– И все равно,– не отступал Лакор,– анархист, имеющий чувство собственного достоинства, не будет таким пассивным и покорным, как этот сопляк. Он не унизится и не станет продавать это буржуазное дерьмо. Он не поддастся, будет изворачиваться, воровать…

– Вот оно!

– Ясное дело!

– Чушь! Каждый волен жить так, как ему хочется, пока ни в чем не ущемляет свободы товарищей. Он продает газеты. Ты симулируешь травму на производстве. Каждый волен выбирать.

– Если нелегалы…

Ленантэ встал.

– Вот что, давай помолчим о нелегалах и индивидуальных экспроприациях,– отчеканил он. Крылья его кривого носа подрагивали.– Не подонку, который симулирует травму и потеет от испуга, когда ему велят прийти на переосвидетельствование в центр страхования, толковать о них. До тех пор пока ты не совершишь налет на инкассатора с деньгами, держи пасть зашитой. Все только болтают и болтают! Я отлично знаю этих красноречивых теоретиков: они преспокойно сидят дома, а дураки идут на дело и потом отсиживают срок.

– Суди, Каллемен, Гарнье…– начал Лакор.

– Они свое получили,– оборвал его Ленантэ.– Получили по двойному тарифу. Получили, и я их уважаю. Но ты, если бы хоть вот столечко понимал их, если бы представлял, на сколько локтей они выше жалкого симулянта вроде тебя, ты не посмел бы тогда оскорблять их своими восхвалениями.