Ужасные невинные

– Правда, – подтверждаю я.

– Особенно ты, – соплячка показывает язык Анне, острый, красный, он должен быть хорошо заметен. В зеркало заднего вида.– Не пизди. Это только Дэн любит меня. Он – мой любимый дружок. Правда, Дэн?

– Правда, – подтверждаю я.

Герпесные губы Лягушонка тянутся ко мне. Никогда в жизни я добровольно не прикоснулся бы к таким губам. Прикасаться к ним – все равно что припадать к язве, к открытому гнойнику, но… Паспорт, паспорт, паспорт!..

…Всю жизнь мечтал поваляться в джакузи.

Август и Лора продинамили меня, сами нежились под вибрирующими струями, обдавали друг друга теплыми брызгами и к тому же… к тому же обсуждали мою скромную персону. «Чмо» – таков был вердикт, ничего большего я не заслужил. Чмошный парень, никчемный мужичонка – полная противоположность им самим, высоколобым, преуспевающим, гламурным.

И Лора, и Август теперь мертвы.

Так вам и надо, сучки.

Впервые за последние несколько часов я думаю о Лоре и Август без всякого сожаления. И дело не в том, что не я первый начал. Дело в том, что именно такой участи они и заслуживали. Август чуть меньше, Лора чуть больше, в любом случае – их смерть ничто по сравнению с рекламой часов и кожаных органайзеров на правой журнальной странице. От того, что откинулись две стриженые идиотки, никто не прекратит выпуск кожаных органайзеров и часов, даже производство шнурков для кроссовок не остановится. Вот если бы разом запропали, завернули боты, двинули кони, почтительно предстали перед Всевышним все часы и кожаные органайзеры – это да, это была бы трагедия. Тоже самое касается шнурков и прочего дерьма, и галстуки входят в список. Галстук Брэндона – вот единственное, что я бы прихватил, не в память о Лоре. В память о знакомстве с Тинатин. Галстук Брэндона – с него-то все и началось.

Не будь этого галстука – еще неизвестно, обратила бы на меня внимание Тинатин.

Не будь этого галстука – еще неизвестно, валялся бы я сейчас в джакузи. В шведском доме соплячки и Анны Брейнсдофер-Пайпер. Их дом не очень-то понравился мне, каждая комната в нем похожа на часть экспозиции выставки «Современный дизайн», на отдел сраного магазина «IKEA». Все свечи в доме Анны самодостаточны, все вазы исполнены снобизма, все рамки для фотографий непомерно раздулись от чувства собственного превосходства. Дом Анны, так же, как и дом Август, похож на мечту, на сон среднестатистического тамагочи о долгой счастливой жизни в пампасах общества потребления. На еще одну вариацию сна и мечты. Для отстрела банковских кредитов используются разрывные пули.

Комната соплячки – одно из немногих мест в доме, которое по-настоящему утешило меня. Свечей в ней нет, нет и рамок для фотографий. Вместо них – постеры с Земфирой, кое-как прикрепленные к стенам обыкновенными канцелярскими кнопками. Я насчитал целый десяток постеров, на трех из них Земфира похожа на Август, на двух – на Лору, и ни на одном – на Билли. Диван, музыкальный центр, телевизор, письменный стол с компьютером, встроенные шкафы со шмотками, два стула и кресло – вот и вся обстановка.

В комнате соплячки царит чудовищное запустение, настоящее болото, в котором и призван жить лягушонок. Ничего удивительного. Стол, диван и подлокотники кресла заставлены грязной заплесневевшей посудой, едва ли не в ней валяются трусы, носки, рваные банданы, выдавленные тюбики из-под зубной пасты, выпотрошенные пачки из-под прокладок. Вещи посолиднее сброшены прямо на пол, мне с трудом удается протиснуться между грудами джинсов, блузок, свитеров и футболок; ни одной юбки, очевидно, юбки соплячка не признает.

– Располагайся, Дэн, – говорит соплячка.

– Ничего, я постою.

– Да ладно тебе. Сейчас приберем местечко.

– А блохи на меня не попрыгают? – осторожно интересуюсь я.

– Ха-ха! Ты смешной, Дэн!

– Когда ты вернешь мне паспорт?

– Я верну, верну… Только позже. Ты ведь еще не побыл моим дружком… по-настоящему.

Неизвестно, какой именно смысл в выражение «побыть дружком по-настоящему» вкладывает соплячка. Скорее всего – «отсосать бесплатно» или «перепихнуться», желательно на глазах у Анны Брейнсдофер-Пайпер, желательно – поблизости от губ Анны Брейнсдофер-Пайпер. И желательно взять губы Анны тепленькими, сонными; и желательно – застать их врасплох, когда они лишены защитного слоя темно-вишневой помады. Я очень надеюсь, что до этого дело не дойдет.

Соплячка врубает музыкальный центр на полную мощность. Земфира, кто же еще!..

– Тебе нравится Земфира? – спрашивает она.

– Ну… Если честно, я мог бы обойтись и без Земфиры.

– А я – нет.

– А я – мог бы.

– А я – нет! Обожаю Земфиру. Обожаю все русское!

– И русский мат.

– Русский мат – особенно.

Соплячка тут же разражается пятиминутной тирадой, сплошь состоящей из матерных выражений. Они идут потоком, и поток этот так плотен, что и иголку не всунешь. Герпесные губы соплячки кажутся созданными для подобной грязи, так же, как губы Анны Брейнсдофер-Пайпер кажутся созданными для темно-вишневой помады. Матерный слой покрывает рот соплячки без всяких комков, и его тоже можно считать своеобразной защитой. И я готов рукоплескать ему.

– Ну как? Здорово получилось? – она с трудом переводит дух.

– Потрясающе.

– Вот и меня впирает. О-о, как меня впирает!.. Расскажи мне о себе, Дэн.

– Сначала ты расскажи.

Лягушонок с размаху плюхается на джинсово-футболочную кучу, попутно вынимая из-под тощего зада ботинок. Лягушонок яростно скребет темя и прищуривает глаза. Рассказ о Лягушонке не занял бы и абзаца, и строки в путеводителе по достопримечательностям пятнадцатилетних. Лягушонок и сама знает это и потому – хитрит. Рассказ Лягушонка веревочкой вьется вокруг Анны Брейнсдофер-Пайпер: веревочкой, петелькой, она вот-вот захлестнется на лебединой шее сочинительницы crimi.

Лягушонок ненавидит свою мать, эту … суку, эту … …….тоже мне, еще одна великая писака………………..корнит из себя добренькую, корчит из себя идеальную мамашу, в нашей……….семейке должна быть та степень свободы и та степень доверия, которая позволит каждому быть счастливым или хотя бы надеяться на счастье, каждому, включая кота. Счастье……….кота тоже ее заботит, это оке повесицца можно, повесицца-а-а-а-а… … … о своих немце и швейцарце она никогда не вспоминает, никогда, вот бы вырыть их из могилы и спросить – были ли они счастливы с ней, прежде чем подохнуть … … ненавижу ее, ее… … …глаза, ее … волосы, ее … … английский, она ведь пишет на английском… … … сука, она пишет на английском, а может писать еще и на немецком, шведский дается ей хуже, но все равно – все лижут ей жопу, так и норовят пробраться языком в самую дырку, и ей нравится, когда ей лижут жопу, это ее вдохновляет … … … когда она в центре внимания счастлива, ей нужно, чтобы все ее любили, все, и чтобы все обращались к ней, когда им зашибись или когда херово, и она бы всех утешала или за всех радовалась …, а я никогда не буду лизать ей ее вонючую жопу, как все остальные жополизы и как мой мудак папаша, никогда, никогда, так-то! не дождется!……….пошла она………….. ……………………….. !!!!!!!!!!

Ненависть Лягушонка, зеленая, в пупырышках ненависть вовсе не так изощренна, не так разветвлена и не так впечатляюща, как ненависть Лоры или ненависть Билли, но я делаю скидку на возраст. Каждому возрасту – своя ненависть.

– Замечательно, – говорю я соплячке.

– Правда? – она смотрит на меня с недоверием.

– Правда. Только я просил рассказать не о твоей матери. А о тебе. Вот так. А то получается, что твоя мать – центровая. Она центровая, а ты – никто.

Мое замечание застает соплячку врасплох, она морщит нос, она кусает губы, она готова разрыдаться.

– Никто? – переспрашивает она плаксивым голосом.

– Никто, – подтверждаю я.

– Я могу отсосать, – переходит Лягушонок на шепот. – Бесплатно.

– Не канает.

– Могу… могу позволить тебе… трахнуть меня в зад, – выкладывает Лягушонок свой последний козырь.