Ужасные невинные

Я связан чертовым паспортом по рукам и ногам, мне не вырваться из его клетки, цветная фотография в нем – фотография Макса Ларина – и та имеет больше прав. Но если я даже наплюю на паспорт, то нет никаких гарантий, что Лягушонок не приведет в исполнение вторую свою угрозу: и тогда уже мои права мне будет зачитывать ближайший к месту событий полицейский. У Анны Брейнсдофер-Пайпер гораздо большая свобода маневра, странно, что она ей не пользуется. Напротив, безвольно и совершенно сомнамбулически выполняет все вздорные, за гранью разума желания соплячки. И она действительно останавливается у ближайшей аптеки – сочинительница crimi Анна Брейнсдофер-Пайпер.

– Я быстро, – соплячка выпускает на свободу мой пах, наконец-то! – И без глупостей, пожалуйста!

Это относится не только ко мне, но и к Анне.

Некоторое – совсем недолгое – время я смотрю на небо: сквозь стеклянную крышу «Пежо» оно кажется почти таким же стерильным, как платформа, на которой нас перехватила сочинительница. И почти таким же серым, как небо ЭсПэБэ, бледно-розовые и бледно-зеленые художественные подтеки на нем – не в счет. А если закрыть глаза – исчезнут и подтеки. Если закрыть глаза – можно представить себя в «Галантце» Лоры, пахнущем нейлоновыми колготками Jane В. Или – в «Тойоте Лэнд Крузер», пахнущей чистенькой, гладко вылизанной шерстью Сонни-боя. Если закрыть глаза – можно представить все, что угодно.

– Вы кажетесь мне порядочным человеком, – прерывает молчание Анна Брейнсдофер-Пайпер. На чем основан ее вывод я ума не приложу.

– Вы тоже… очень симпатичная.

– Вы ведь… не сделаете плохо моей девочке?

Эту девочку нужно поставить раком и немилосердно драть ее ремнем. А лучше – пряжкой от ремня. Драть с оттягом, с утра до вечера и с вечера до утра. Может быть, подобная экзекуция хоть немного приведет ее в чувство.

– Она очень ранима, хотя и выглядит грубоватой.

«Грубоватой» – это еще мягко сказано. Психопатка – так было бы вернее.

– …и больше всего она нуждается в друге.

– В дружке, ага, – хмыкаю я.

– Не в дружке, – поправляет меня Анна. – В друге. Который бы помог. Который защитил. Я не смогла стать ей другом, я упустила время, когда могла бы стать ей другом. И этот чудовищный, этот кошмарный возраст…

Анна Брейнсдофер-Пайпер заблуждается. Заблуждение несчастной матери, которая никак не может поверить в то, что ее дочь – психопатка. И дело не в возрасте Лягушонка, которая уже сейчас со смаком исполняет роль вполне взрослой жабы-шантажистки. Дело в тебе, Анна. Слишком уж ты хороша и слишком уродлива Лягушонок. Она бы еще могла простить тебе твою красоту. Но свое уродство уж точно не простит.

– Мне уйти? – спрашиваю я у Анны, не делая и попытки сдвинуться с места.

– Нет, – пугается сочинительница crimi. – Это был бы не лучший выход, поверьте. И зачем вам уходить? Вам ведь нравится моя дочь?

Вот кого бы я пришпилил без всяких рефлексий. Без всяких сожалений, без всякого сострадания – и справедливый акт возмездия не вызвал бы у меня даже изжоги. Если бы Лягушонка звали Август – я отправил бы ее в полет с шестнадцатого этажа еще раз. И еще, и еще. Чтобы потом выбрать самый эффектный, самый запоминающийся дубль и пересматривать его в минуты душевных потрясений: лучшего средства от депрессии и придумать невозможно.

– Вам ведь нравится моя дочь?..

– Очень. Я просто очарован ей.

– Будьте добры к ней. Будьте снисходительны. Будьте терпеливы. Будьте терпимы. Но главное – будьте добры.

Причитания Анны Брейнсдофер-Пайпер, ее тихий, извиняющийся голос забиваются мне в ноздри, мешают дышать. После всего сказанного Анной я пребываю в недоумении: кто из двоих на самом деле психопат – мать или дочь? С Лягушонком все более или менее понятно, но Анна… Подкладывать свою пятнадцатилетнюю девочку под первого попавшегося мужика, и при этом взрослого мужика! Что, если у меня самые дурные намерения? Что, если я собираюсь обнести все их святое шведское семейство или того хуже? На месте Анны я не был бы столь доверчив.

Но я – на своем месте.

Месте порядочного человека.

Совсем недавно я получил в награду десятирублевый глухонемой титул благородного человека, теперь к нему прибавилась еще и порядочность.

Анна Брейнсдофер-Пайпер может не волноваться.

– Будьте добры к ней, – как заклинание повторяет Анна. – Будьте добры. Будьте добры.

– Не волнуйтесь. Ей ничего не угрожает.

– Вас и вправду зовут Дэн? Или это… Это ее очередная придумка?

– Нет. Меня и вправду зовут Дэн.

– Удивительно… Удивительно…

До этого я разговаривал лишь с затылком Анны и с темно-вишневой подковой ее губ в зеркале заднего вида; она обернулась ко мне только сейчас.

Поворот головы Анны Брейнсдофер-Пайпер.

Он исполнен непередаваемой грации, царственного величия. История помнит массу королев по имени Анна, жаль, что я недружен с историей, тут даже покойная Лора не смогла бы мне помочь. Пятьсот самых выдающихся деятелей мировой культуры – всегда пожалуйста, но с королевскими особами наверняка будет напряг. Никого и не вспомнить, за исключением вечно живой английской и перманентно впадающей в благотворительность испанской. Принцесса Диана так и умерла принцессой, к тому же в ней было что-то от попсовой дивы, милый, к тому же она была чересчур киногеничной, чересчур фотогеничной, она вызывала слишком земные и слишком запретные чувства – а такие вещи не прощаются. Бог не любит конкурентов.

– Удивительно!

– Что же в этом удивительного?

– Иногда мне кажется, что это имя преследует меня. Впрочем, неважно… Чем вы занимаетесь, Дэн?

Я мог бы многое порассказать Анне Брейнсдофер-Пайпер, особенно о событиях последних трех суток, несколько м-м-м… э-э-э… изменивших течение моей обычно размеренной жизни. Анна – не мать соплячки, а сочинительница crimi, – оценила бы их по достоинству. Я мог бы придумать несуществующему Дэну, дружку соплячки, любую профессию, и сенегальское наркодилерство оказалось бы не последним в списке. Но я, благородный и порядочный человек, предпочитаю не врать.

– Журналистикой. Я – журналист.

– Да что вы! – преувеличенно радуется Анна. – Мы почти коллеги. Я…

– Вы пишете криминальные романы. Я в курсе.

– Говорят, у вас в России большие проблемы со свободой слова.

Теперь, не к месту упомянув о хреновой свободе слова, Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит как типичная среднеевропейская мудачка, Лягушонок была не так уж далека от истины.

– Говорят. Но ту сферу журналистики, в которой я работаю, это не затрагивает.

Анне явно нравится слово «сфера» и то, как я построил предложение. Анна улыбается мне – с облегчением и вполне по-дружески, я буду добр, снисходителен, терпелив и терпим, и я не сделаю плохо ее девочке.

Отлучившейся за презервативами.

– Вот как?

– Я пишу о кино.

Я больше никогда не напишу о кино. Ни одной строчки. Ни единой.

– Это замечательно! Это просто замечательно! Я так люблю кино…

Развить тему о кино не удается: вернулась соплячка. Теперь ее физиономия отягощена не только гроздьями подросткового герпеса, но и новым знанием обо мне. Наверняка она использовала поход в аптеку не только для того, чтобы затариться гандонами. Изучение моего паспорта – чем не забавное времяпровождение?

– Ты не очень-то похож на свою фотку, – шепчет мне Лягушонок, угнездившись на сиденье рядом со мной. – Во-первых, в жизни у тебя разные глаза…

– А во-вторых, я время от времени ношу контактные линзы, – таким же шепотом отвечаю я.

– Вы не скучали? – вопрос относится не только ко мне, но и к Анне.

– Ну что ты, детка! Мы разговаривали. Очень хорошо разговаривали. Правда… Дэн?

– Правда, – подтверждаю я.

– О чем? – Малолетней провокаторше не терпится узнать, о чем же таком разговаривали мы с Анной.

– О кино. О тебе.

– Даже обо мне? Ну и?

– Что – и?

– К какому выводу вы пришли?

– Мы оба о тебе беспокоимся. Переживаем. Мы оба любим тебя и хотим тебе добра. Ведь правда, Дэн?