За Лувром рождается солнце

Началось у торговца птицами. В тот момент я, впрочем, не знал, что дело происходило у торговца птицами. Богатая мысль меня осенила пойти проветриться на набережную Межисри. Там я схлопотал первый удар дубинкой. Я бы лучше сделал, если в зашел в кафе. Прохожие на набережных были редки и все-таки на одного их оказалось слишком много: на того, кто меня оглушил у улицы Бертена Пуаре (я припоминал место; хоть что-то!). Когда чуть (или много) позднее я пришел в себя, то еще недоумевал, как же влип в подобную историю... Конечно, других забот у меня тогда не было... Тем временем, несмотря на мое полуобморочное состояние, мне показалось, что кто-то обшаривает мои карманы...

– Что ты там вытворяешь? – спросила босячка.

– Может, у него есть адрес, кого предупредить при несчастном случае? – ответил мужской голос.

– Не дури, Бебер. Ты же не умеешь читать. Смотри, ничего не свистни у парня...

Я потянулся. Как приятно было вытянуться. Даже если и побаливало местами и не слишком гостеприимным было место под мостом, который защищал от дождя, но не от сквозняков. Придя в себя первый раз, я обнаружил, что у меня связаны руки и ноги, а избавиться от веревок было бы столь же трудно, как получить отсрочку у моего сборщика налогов. Да я и не пытался (со сборщиком налогов я пробовал). Находился я в странном месте. Темном, живущем непонятной жизнью, полном странных движений. Там было не жарко и приятно пахло отрубями, кукурузой и тому подобными злаками. Не знаю, почему, мне захотелось свистнуть, и тогда я обнаружил, что и рот мне заткнули. И, похоже, глаза мои тоже были завязаны. Я повернулся на другой бок, что-то толкнув и вызвав оглушительное (или показавшееся мне оглушительным) хлопанье крыльев. Затем тишину нарушила своей сердитой руладой канарейка, проворковал вяхирь. Я был у торговца птицами и сам стал птичкой, глупым пижоном, заключенным, как и все здесь, в клетку.

– Дай ему красненького и отправь, – посоветовала босячка.

– Он мой кореш, – возразил бродяга. Он чиркнул спичкой.

Никто не явился на шум, вызванный потревоженными во сне птицами. Лишь много позднее возник тип, которого из-за повязки на глазах я не видел, но почувствовал – тип нервный, взвинченный. И он запустил руки в мои карманы, поднял меня и... А затем, больше ничего... Это был второй удар дубинкой за вечер. Выброшенный, по словам босяка, из машины, я оказался на берегу, развязанный, и полз к реке с риском в нее нырнуть. Словно мне все приснилось. Это ни с чем не вязалось. На меня напали, ударили дубинкой, связали, оставили одного среди птиц, потом снова выпустили. Меня не допрашивали, нет. Должно быть, все-таки, приснилось. И, наверное, сон еще продолжался. Это ни с чем не вязалось. Разве что у меня свистнули бумажник. Но, Боже мой, столько хлопот из-за бумажника! И мой бумажник...

Пронизывающий ветер загасил первую спичку. Чиркнули второй. Желтый язычок огонька не гас. Наверное, зажгли свечу. Сквозь туман я увидел, что босяк размахивает моим бумажником, протягивая его своей приятельнице, такой же оборванной, как и он:

– Держи, Дюсешь, раз уж ты умеешь читать...

– Он сыщик, – сказала бродяжка после короткого молчания. – Говорила я тебе, что будут у нас неприятности...

– Сыщик или нет, он мой кореш. Я его спас. Он этого не забудет. А если и сыщик? Он нам поможет...

– Это не настоящий сыщик. Это частный детектив. Ты знаешь, Бебер, что это такое?

– Нет. Он сыщик или не сыщик?

– Он сыщик, но не сыщик.

– О, дерьмо! Верни-ка мне его кошелек. Положу в его карман.

– Я знаю этого парня, – сказала Дюсешь изменившимся голосом. – И его и его подружку...

Босяк возвышался надо мной. Он нагнулся с бумажником в руке:

– Мы ничего не забрали, приятель. Мы не воры. Но ты не забудешь об услуге, да?

Он засунул бумажник мне в карман. Свет погас. Я услышал позвякивание бутылок, затем бульканье и выразительное прищелкивание языком.

– Эй, Дюсешь, – запротестовал бродяга. – Такой поздний час, а ты как в бочку вливаешь!

Она выругалась:

– Согревает.

– Я хочу дать ему глотнуть.

– Ему я сама дам, – пробормотала женщина. Я почувствовал ее приближение: – Посвети мне, Альбер. Хочу увидеть физию нашего гостя.

Он чиркнул спичкой.

– Отхлебните, – сказала она. – Дерьмо, но на другое нет денег. Когда-то у меня были полные погреба...

Я слабо оттолкнул бутылку. Я отнюдь не брезгую красным вином, но сейчас, право, не чувствовал себя в состоянии его перенести.

Словно угадав мои мысли, она сказала:

– Это не бормотуха.

– Не бормотуха? – икнул босяк. От удивления он уронил спичку. – А что же это такое?

– Ром.

– Ах! У сударыни есть скромные запасы?

– Да, сударь.

– Дай взглянуть на этикетку.

– Этикетки нет и не балуйся со свечой. Нас еще заметят... Выпей, любовь моя – добавила она.

Последнее предложение адресовалось мне. Я сделал глоток рома. Мне полегчало.

– Лучше стало?

– Да.

– Сто монет.

– Хорошо.

– Ты заплатишь, когда выкрутишься.

– Хорошо. Босяк пробурчал:

– И с меня сто монет?

– Держи бутылку, – сказала старуха.

– Хорош ром! – кашлянув, произнес он.

– Дрянь, – произнес второй голос.

Какая-то тряпка была наброшена мне на ноги. Я по-прежнему лежал вытянувшись. Или под этим мостом было не так холодно, как мне показалось вначале, или ром начинал действовать. Постепенно ко мне возвращались силы. Как только почувствую себя лучше, рвану в агентство, вытяну ноги на чистой постели и поухаживаю за своей физиономией. Двое босяков, прижавшиеся друг к другу рядом со мной, тихо переговаривались, время от времени прикладываясь к бутылке.

– Я знаю этого мужика, – шептала бродяжка. – Или он очень на того смахивает. На того, кого знала, еще будучи богатой...

– Когда ты была Дюсешь, – проскрипел ее спутник.

– Когда была Орельенной д'Арнеталь...

– Ты нам лапшу не вешай. Какая ты д'Арнеталь, ты из Трущобвиля.

– Остолоп. Эмильена тогда царила в Алансоне. До меня. Я воцарилась только в 1925...

– Воцарилась!

– Да, господин огрызок! Именно так и говорят. И я никак не могла быть уроженкой Трущобвиля...

– Там были бы недовольны.

– Я звалась д'Арнеталь... Их было двое, и они хотели переспать со мной. Вдвоем, ну, почти... С ума можно было сойти...

– Всего двое? Я считал, что ты покоряла их всех, этих толстосумов.

– Остолоп, – повторила она. – Тебе не понять. Никогда не слышал об Орельенне д'Арнеталь?

– Бог ты мой, конечно, слышал. С тех пор, как я тебя знаю, Дюсешь, ты мне все уши прожужжала этой историей.

– А раньше?

– Ох! Слышал и раньше. Была такая кокотка. Царица Парижа.

– Да, мой дурачок. У меня были авто, лакеи, особняк на авеню Булонского леса и загородный дом... И не так уж давно, в 1925 году!

Он хмыкнул:

– Загородный дом...

– Почему бы нет? Передай бутылку.

– Она пустая.

– Грязная свинья.

Они начали было переругиваться, но потом затихли. Моя голова болела меньше. Головокружение ослабло. Теперь, когда мне стало легче, ждать здесь воспаления легких было бессмысленно. Я поднялся на ноги. Да, терпеть можно.

– Куда ты, дружок? – спросил босяк.

– Смываюсь, – сказал я. – Где-то у меня есть постель.

– Тебе повезло, – заметила женщина.

– Поверх головы, – сказал я.

– И у меня была кровать, с периной!

– И кучей мужиков, – произнес босяк. Она только усмехнулась.

Я вынул бумажник и испытал еще один сюрприз. Моих деньжат не тронули. Я на ощупь чувствовал особую казначейскую бумагу. Решительно, чем больше я думал об этом налете, тем более бессмысленным он мне представлялся. Я отобрал несколько бумажек и сунул в первую подвернувшуюся мне руку.

А затем, ковыляя, ушел.

Доковылял я до улицы Пти-Шан, и длинным показалось мне это расстояние. Встретилось несколько полуночников, но ни одного полицейского. Может, к лучшему. Я утратил всякое представление о времени. Мои часы остановились, была ночь, и это все, что я знал, да большего и не хотел знать.