Московские сумерки

– Не знаю, – ответил Мартин.

Так как он не был штатным дипломатом, то мог пользоваться правом проявлять свое невежество и при этом оставаться безнаказанным. Он подошел к окну, наблюдая, как на Москву в четыре часа дня спускаются серые сумерки. Сначала сквозь падающий снег он видел только свет из окон здания Верховного Совета Российской федерации – белого массивного здания, построенного поблизости на той же набережной, прямо через улицу. На минутку снежная пелена раздвинулась, и за крылом здания Верховного Совета показались очертания высотной гостиницы «Украина», стоящей на другом берегу реки. На прошлой неделе ему довелось побывать там. Он с содроганием припомнил небольшую колонну грузовиков-трайлеров из братских социалистических стран, обычно в беспорядке приткнувшихся на ночевку около гостиницы на продуваемом всеми ветрами бульваре Шевченко. Снег посыпал с новой силой, из-за чего опять исчезли из виду не только гостиница с рекой, но даже светящиеся окна в здании Верховного Совета России. Снегопад начался со Дня благодарения в конце ноября и, судя по всему, затянется, как ему казалось, до мартовских ид, то есть до середины марта. А потом снег превратится в грязное месиво, которое будет налипать на обувь и заноситься в каждый московский дом.

Когда он был совсем маленьким и жил в Висконсине, он любил зиму. Он помнил холодные березовые рощи, блестевшие на снегу. Он и русскую литературу-то стал изучать отчасти потому, что заинтересовался бескрайним, пустынным, холодным лесом, русским лесом, – а именно из цепи необъяснимых и безрассудных поступков и складывается сама жизнь. Со временем ему стало ясно, что, когда в русской литературе описывается зима, имеется в виду вовсе не само это время года.

«Плачет метель, как цыганская скрипка», – говорит, к примеру, поэт Сергей Есенин. А в действительности это стихотворение не о зиме, а о девушке…..И березы в белом плачут по лесам», – а это стихотворение о смерти самого поэта: «Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?». Вот еще одно: «А за окном протяжный ветер рыдает, как будто чуя близость похорон». Это про тоску русской души, заточенной в занесенной снегом избе. Везде главная мысль – не зима, а тоска, печаль. Зима в буквальном смысле должна пониматься как фон, метафорически.

И вот теперь он ненавидел зиму. Нет, не так – не ненавидел, а просто приходил в отчаяние от ее бесконечности. На втором году пребывания здесь, вторично встретив в Москве зиму, он стал в нетерпении ждать, когда же она кончится.

Мартин наконец-то отвернул взор от холодной темноты:

– Что вы спросили? Таглиа показал на газету:

– Что это могло бы значить, если не рэкет с целью вымогательства?

– Не знаю.

Таглиа опять взял газету в руки.

– «Здесь считают, что еще слишком рано делать какие-либо предварительные выводы», – перевел он.

Мартин не обратил внимания на его шутливый тон:

– Иностранцы – кто они такие?

– ФИО не известны, – ответил Таглиа. – Фамилии не известны, имена также не названы. Похоже, «Известиям» на такие мелочи наплевать.

Он сложил газету и бросил обратно на стул, с которого встал Мартин.

– Кооперативы стали делать настоящие деньги, – продолжал он, а мафия тут как тут – хочет иметь свою долю.

– Довольно нахально с ее стороны начинать трясти иностранцев.

– Мы не знаем, когда мафиози начали щипать кооператоров, – подметил Таглиа. – Вполне может статься, что до этого они посылали им предупреждения с угрозами. Такой случай впервые попал на страницы прессы. Всего год назад о подобном никогда не публиковали ни строчки.

– Ну, год назад и кооперативов-то не было, – парировал Мартин.

– Все это радует мое капиталистическое сердце, – заметил Таглиа.

– Вам радостно видеть, как возникает новое поколение коммунистических миллионеров? – подковырнул Мартин.

– Нет, мне радостно видеть, что власти теперь в открытую признают: и в раю для рабочих не обходится без преступлений. Не одна, а две, а может, и больше конкурирующих «враждующих криминальных группировок»! Прямо как у нас в Нью-Джерси.

– Спросите Хатчинса, кто это сделал, – предложил Мартин. – Ему за знание подобных случаев деньги платят. По крайней мере, он узнает, кто эти иностранцы. Ну где же он теперь, когда так нам нужен?

– Надеюсь, не устанавливает же контакты с местными жителями. Обозревает кукурузные поля, как добропорядочный атташе по вопросам сельского хозяйства. Да, вы правы: ЦРУ должно что-то делать с подобными случаями. Подумать только, рэкитиры начали убивать иностранных граждан в самом центре Москвы!

– 25 —

Среда, 18 января 1989 года,

Вечер,

Ленинский проспект

В квартире Чантурия стоял запах свежего борща – значит, Таня дома. Она и голос подала с кухни: «Обед почти готов». Он удивился, что она пришла, – прежде она нечасто заявлялась по два дня подряд, – но искренне обрадовался.

Если бы не она, то на ужин пришлось бы глодать корку вчерашнего хлеба.

За едой она сплетничала о своих успехах за день: – Марина достала у себя в секции новую тушь для бровей и одолжила мне шесть коробочек. Я пошла с ними в Елисеевский, где обменяла на шоколад. Несколько плиток хочет взять Соня, а у нее вскоре появятся весенние шляпки. Продавцы взяли бы и больше туши и дали бы мне шоколаду в долг, но я считаю, что неплохо обойдусь и с этим… Но они припрятали очень приличные сосиски, а я подумала, что их неплохо положить в борщ, пока они свежие. Тебе он нравится?

Танин борщ ему нравился.

Что еще ему нравилось в Тане, возможно, даже больше всего, это то, что она не совала нос в его работу. Она познакомилась с ним в его служебном кабинете, но в дальнейшем его делами голову себе не забивала.

Однажды Чантурия включили в следственную группу, занимавшуюся делом валютчиков. Поступил донос, что некие советские граждане сбывают иностранцам вещи за твердую валюту, то есть за иностранные свободно конвертируемые деньги. Какой-то свидетель показал, что Таня будто бы продала икону за американские доллары. Ее вызвали повесткой на допрос к Чантурия.

Она выглядела как типичная русская женщина на третьем десятке лет: у нее все было природное и все в меру. По комплекции круглая как мячик, но тело мускулистое, не заплывшее жирком. Короткие вьющиеся светло-русые волосы обрамляли симпатичное открытое лицо.

Даже мимолетного взгляда было достаточно (она надела итальянский свитер и заграничные сережки и надушилась французскими духами), чтобы понять, что она живет не на скромную зарплату продавщицы косметики из Центрального универмага. Однако она отрицала, что занималась продажей икон. Неопровержимых доказательств не было. В конце концов дело спустили на тормозах.

Он никогда не вспомнил бы ее снова, если бы несколько недель спустя в один из субботних вечеров не довелось ему пойти в ресторан с приятелями. Первое время после перевода на службу в Москву большинство субботних и воскресных вечеров он проводил в ресторанах, но постепенно они все больше надоедали ему, и он старался оставаться дома. Но вот на той памятной неделе из Тбилиси в Москву приехал его старый друг. Самой сокровенной его мечтой было переспать с русской бабой, вот они и направились в ресторан «Арбат», где был широкий выбор таких женщин. Обычно знакомство завязывалось следующим образом: компания из нескольких «поддатых» мужиков оглядывала зал в поисках сидящих за столиками двух-трех женщин, стреляющих глазками. Перемигнувшись и установив зрительный контакт, мужчины поднимали бокалы, показывая женщинам, что пьют за их здоровье, и, если тост принимали, посылали дамам бутылку шампанского. Затем следовало приглашение потанцевать, сдержанный разговор между парами во время танца, и, наконец, компании объединялись за одним столиком.

Но в тот вечер, еще не успев как следует осмотреться, они увидели у себя на столе бутылку шампанского. Чантурия в удивлении завертел головой и поймал взгляд Таниных глаз. Она сидела через несколько столиков от них и подняла свой бокал, кивнув капитану. Его друзья радостно зашумели.