Мертвые воды Московского моря

ой совестью собрался ехать завтра в Завидово. По крайней мере, ему было чем заняться. Если бы не этот звонок из областной милиции, он бы с ума сошел завтра – от тупого, непозволительного безделья, от отчаяния, что он не знает, куда направить свои стопы и колеса своей «Нивы».

Теперь он четко знал: в Завидово.

Но с утречка его и без того скудный энтузиазм сильно поубавился. Позвонили из лаборатории: принесенные Алексеем Кисановым образцы неумолимо свидетельствуют о том, что Жюли Лафарж не является дочерью Афанасия Карачаева.

Идея была бредовой, конечно, он и сам это знал. Теперь же получил тому окончательные доказательства, окончательные, как приговор, не подлежащий обжалованию.

И сразу лишилась смысла его поездка в Завидово и встреча с матерью Яны. На кой хрен ему вникать в отношения дочери и матери, если первой уже нет на свете? Преступницей Яна быть не могла, а ее характер сам по себе интереса не представлял. Он же детектив, а не психолог, пишущий диссер по проблемам взаимоотношений мать – дочь…

Но он поехал в Завидово. У него просто не имелось ни-ка-ких иных идей. Никаких – вот так-то.

В морге он попросил халат и маску – не хотел торчать откровенным наблюдателем. Любовь Захаровна приехала со значительным опозданием, местный следователь маялся в ее ожидании, равно как и понятые.

Но наконец она появилась, пробормотав оправдания насчет электрички. Следователь показал ей найденные на трупе предметы, упакованные в целлофан, а именно: колечко, сережки и сохранившиеся обрывки одежды. Мать молча кивнула, только глаза ее расширились и потемнели.

– Я думаю, – сказал следователь, – что мы можем ограничиться опознанием этих вещей. Подпишите протокол опознания, и хватит. Все равно труп в таком состоянии, что вряд ли вы сумеете узнать дочь…

Однако Любовь Захаровна настаивала. Она хотела увидеть тело дочери. Ей хватит мужества. Она должна обязательно поцеловать дочь в последний раз!

Началась процедура опознания, во время которой Кис – если воспользоваться жаргоном Ваньки, жильца и ассистента, – «выпал чисто конкретно в осадок».

Трупов он навидался немало за свою сыщицкую жизнь, и зрелище это всегда было тяжелым – зрелище утраченной жизни, горя, боли, беды. Тем не менее он к нему постепенно привык, и у него выработался определенный иммунитет, повысивший порог его чувствительности. Но это черное, непомерно раздувшееся, объеденное тело с почти голым черепом, которое показалось из-под простыни, повергло его в шок. Оно выглядело нереальным, бутафорским – его сознание кричало, защищаясь: такого не бывает! Такое не может случиться с человеческим телом!.. Ужас же заключался именно в том, что никакой бутафорией здесь и не пахло, это был настоящий труп, настоящий морг и настоящий следователь, невысокий лысеющий мужчина с острыми скулами, своим присутствием как бы заверявший реальность происходящего, равно как и подлинность огромной черной туши с выеденными местами до костей кусками плоти, которая еще недавно была красивым телом молодой девушки.

Кис