Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Да, Калинова. Это замечательный центр старинной архитектуры, а моя мама работала тогда в библиотеке. Там же они и познакомились.

— Понятно.

— Вот видите, вы способны.

— Что я способна?

— Не злиться, а верить. Через девять месяцев, как и положено, родился я.

— Значит, вы не недоносок?

— Потом тяжело болел, но родился совершенно здоровым.

— А чем болели, молодой человек?

— Это долго рассказывать. Если мы познакомимся поближе…

Варфоломея Ивановна опять пригладила волосы, кажется, она успокаивала себя этими движениями.

— Жаль, что не рассказали сейчас, другого случая не представится.

— Почему? — в вопросе Никиты было столько искренности, что собеседница закрыла глаза, чтобы в темноте перебороть закипающую в душе ярость. Так, с закрытыми глазами, она и заговорила.

— Вот что, молодой человек, Савелий Никитич был в молодости весьма привлекательным мужчиной…

— Как я сейчас?

Варфоломея Ивановна поперхнулась, но, пересилив себя, продолжила.

— Он много разъезжал по стране, у него было много женщин. Слишком, может быть, много. И не всегда он был инициатором сближения. Так вот, если все увлекающиеся дамы шестидесятых годов, с которыми он имел удовольствие переспать, начнут требовать, чтобы он усыновил их последующих детей, что начнется?

На несколько секунд установилось молчание. Ораторша переводила дух.

— И знаете, что самое противное? Пока он был бездомным аспирантом, никто не стремился с ним породниться, стоило ему превратиться в фигуру европейского масштаба, все всмотрелись в своих чад и тут же разглядели в них его незабываемые черты.

— Моя мама не обращалась.

Варфоломея оскорбительно усмехнулась.

— Обраща-алась. Письма писала. Помоги, Савушка, устроить моего сынка в институт.

— Когда?

— Лет, наверное, семь назад, точно я не помню. Мол, в армию моему сыну идти надобно, а он такой домашний, он там пропадет, ему бы в Москву в ВУЗ.

Никита растерянно похлопал себя по щеке стопкой документов.

— Этого не может быть.

Варфоломея Ивановна усмехнулась еще обиднее, чем давеча, обнажая два ряда вставных зубов. Зрелище этих первоклассных челюстей во рту у морщинистой гидры сильно почему-то подействовало на Никиту, он потерял уверенность в себе.

А она пела:

— Почему же не может? Матери обычно беспокоятся о своих детишках.

— Вы лжете.

Она откровенно засмеялась. Появление пристыженной бледности на щеках этого головореза ее приятно возбуждало.

— Она написала только одно письмо, когда я родился. Он, Савелий Никитич, прислал немного денег и велел положить на мой счет до восемнадцати лет. Так мама и сделала.

— И это доказательство, вот эта сберкнижечка?! Вы покажите мне письмо, где написано, что эти деньги выслал он и выслал потому, что считает родившегося ребенка своим?! Он мог просто из жалости послать их. Переспал, пожалел…

Лицо Никиты покрылось такими внезапными пятнами, что Варфоломея Ивановна предусмотрительно отшатнулась. Но Никита не сказал ничего страшного.

— Так вы не возьмете деньги, здесь часть того, что я должен, если пересчитать по курсу. Когда я заболел, деньги пришлось снять, мне нужны были особые лекарства.

— Нет, эти деньги я не возьму, это все равно что признать вас сыном моего мужа.

— А почему вы не хотите этого признать?

— Не во мне тут дело.

— А в ком?

Собеседница вернула руки из-за спины и самоуверенно сложила их на груди.

— В Савелии Никитиче. Он не ответил на письма вашей матери, значит, не признал вас своим сыном. Понятно? Деньги — это всего лишь подачка. Он думал, что его шантажируют, и послал деньги на аборт. Очень многие мужчины так делают. Я не оправдываю своего мужа, и вообще здесь речь не о его моральном облике. Речь о том, что простое сопоставление фактов не в вашу пользу. И я рассуждаю об этой душещипательной истории так решительно только потому, что не раз сталкивалась с подобными ситуациями, касающимися Савелия Никитича, и мне за сто километров видны, причем насквозь, все недобросовестные ухищрения.

Никита стал неловко прятать в карман ветровки стопку несчастных бумажек, называемых «документами». Они вдруг показались ему невыносимо жалкими, а сам он, их предъявитель, убогим провинциальным идиотом. Даже что-то вроде стыда перед этой прямолинейной, но честной женщиной появилось у него внутри. Но только на очень короткое время. С одной стороны, он с готовностью умер бы от этого стыда, но с другой, не мог поверить в неправоту своей матери. Эти внутренние борения выразились в следующей фразе.

— Я вам верю, но мне нужно самому поговорить с Савелием Никитичем.

Собеседницу, уже почти ощутившую вкус победы, это разумное желание почему-то возмутило.

— Зачем это?!

— Не знаю, но знаю, что нужно.

— Хотите впечатлить его внешним сходством? Я вас разочарую — между вами нет ничего общего. Ну вот нисколечко. Абсолютно чужая кровь. У вас голубые глаза, у него карие, у него нос благородный, горбатый, а у вас…

— Вы чего-то боитесь?

Варфоломея Ивановна понизила голос и сказала вкрадчиво, почти доверительно:

— Чтобы раз и навсегда закончить эти бессмысленные переговоры, я вам скажу — лезть в чужую семью, это омерзительно.

14

За завтраком Марианна Всеволодовна объявила:

— Я получила письмо от твоего отца.

Денис и Руслан бросили есть одновременно и с одинаковым интересом уставились на нее.

Церемонная старушка сначала как следует разлила чай, положила один кусок сахара в свою чашку и начала размешивать. Сахар был не из быстрорастворимых.

— И что он пишет? — спросил Руслан. Перспектива быстрого возвращения Александра Петровича пугала его больше, чем Дениса. Не потому что он был трусливее, просто, обладая лучшим воображением, живее себе представлял, с каким грохотом обрушится противозаконная конструкция их бизнеса при его появлении. Скрыть разбазаривание ядов не удастся, это ясно. И что тогда отвечать на вопрос, куда они подевались? Какая потребуется громоздкая и длинная ложь, чтобы скрыть всех перебитых собачек и милиционерские раны (хорошо еще, если они оказались не смертельными).

То, что первым откликнулся на ее сообщение не внук, а друг его, Марианна Всеволодовна сочла проявлением вежливости, но никак не нетерпения. Она поощрительно посмотрела на Руслана и спросила у внука.

— А тебе, Денис, что, не интересно?

— Конечно, интересно, бабуль.

Конверт появился на свет из кармана идеально чистого фартука, был неторопливо развернут сложенный вчетверо лист. На нос помещены очки, неугодные в другое время.

— Самое главное, испытания препарата прошли успешно. Даже очень. Потребуются кое-какие доработки в клинических условиях, но в целом — успех полный.

— Молодец папаня! — с чувством сказал Денис.

Марианна Всеволодовна бросила в его сторону особенный взгляд сквозь стекла, в нем не было недоверия к искренности выраженного чувства.

— Твоими успехами по итогам первой четверти он доволен. Хвалит и тебя, и меня. За что меня, тебе понятно?

— Конечно, бабуль. Чего там говорить, без тебя мы бы с Русликом могли бы немножко разболтаться.

— Хотелось бы верить, что ты именно так и думаешь.

— И не только Диня, я тоже так думаю, Марианна Всеволодовна, — торопливо подтвердил Руслан, после того как друг незаметно, но больно наступил ему на ногу.

— Спасибо, Руслан, — улыбнулась старушка, — тебе я верю.

Собачий убивец потупился. Он знал эту свою особенность — никому никогда не приходило в голову сомневаться в его словах. Последние месяцы ему часто приходилось из-за этого испытывать болезненные приступы смущения. Правда, раз от разу укусы этого чувства становились все менее ощутимыми. Порою он даже ощущал легкое головокружение от успехов какой-нибудь отдельно взятой лжи. Но иногда он вдруг остро и ясно прозревал, что в мире действует закон сохранения (чего-то), как закон сохранения энергии, рано или поздно он достанет его своим извивающимся жалом. И тогда ему становилось страшно.