Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса

Так рассуждал князь Аркадий Матвеевич Кашин, сидя за накрытым белой скатертью столом в уютном плетеном кресле на веранде, освещенной неожиданно ласковым сентябрьским солнцем. Густо намазав ломоть белого хлеба свежим домашним маслом, он положил сверху изрядный кусок буженины и, отчего-то вздохнув, слегка откусил это произведение, запивая его дымящимся кофеем. Был полдень, завтрак длился уж второй час, но никому из сидящих на веранде решительно не хотелось вставать из-за стола. Все сидели, блаженно раскинувшись, и сквозь дремоту слушали несколько дребезжащий голос Аркадия Матвеевича, обожающего за трапезой повспоминать былые времена и посравнивать их с временами теперешними, причем всякий раз выходило, что тогда-де и солнце светило иначе, и кушали здоровее, и люди были иными, и вообще — ежели и были когда в государстве Российском порядок и блаженство — то только лет двадцать-тридцать назад, а сейчас же всеобщий упадок нравственности и непонятное стремление к загадочному прогрессу неизбежно приведут империю к гибели и хаосу. По первости я пытался было спорить с хозяином, но после того как был обвинен — при молчаливом согласии или безразличии остальных — в пособничестве демократам, либералам и прочим негодяям самого разного толка, по недомыслию или, наоборот, по злоумышлению толкающим правительство на неверный путь потакания рыдающим народникам, решил, что проще и выгоднее будет просто слушать вполуха его бесконечные разглагольствования — также, как вы принуждены слушать вечерний лай разошедшейся незнамо с чего, вероятнее всего, от одной лишь скуки, соседской собаки.

Зовут меня Павел Владимирович Беклемишев, и в описываемые мною времена я вошел в возраст Иисуса Христа — самые счастливые, на мой вкус, годы жизни, когда ты уже познал все, что только может познать мужчина, — и любовь, и разочарование, и службу, и житейский опыт, и понимание того, что со всем этим богатством у тебя впереди еще полжизни. Я любил нравиться женщинам, но не желал связывать себя обременительной связью с кем-либо из них, пусть даже с самой обворожительной и соблазнительной. Откровенно говоря, только одно обстоятельство мешало мне наслаждаться собственной персоною — вынужденная отставка. Так уж получилось — и, возможно, коли не поленюсь или не забуду, я поведаю о сем позднее — что принужден был оставить неплохо складывающуюся военную карьеру в чине штаб-ротмистра. Отец мой, действительный статский советник Владимир Васильевич Беклемишев, сперва сильно осерчал, но затем, будто припомнив что-то, вздохнул и отправил меня на все лето в имение к дядюшке по материнской линии князю Кашину, чтобы среди тенистых дерев и лугов я определил свое дальнейшее жизненное предназначение.

По правде сказать, я не представлял себе самого рода своей дальнейшей деятельности, ибо, ежели признаться, ничего более как служба на военном поприще не ведал и не умел. Знания в училище приобрел самые скудные, с языками у меня сразу же как-то не заладилось, к партикулярной службе, глядя на отца, имел стойкое отвращение, а уж о своей коммерческой жилке лучше вообще умолчу за полным ее отсутствием.

— Сын мой, с горечью должен признаться себе, что ты — полный остолоп! — словно Гомера продекламировал отец и отослал меня в Ярославскую губернию — подальше от актрис, рестораций и прочих столичных забав, предварительно отписав шурину просьбу приглядеть за мною и прочитать полный курс нравоучительных бесед и наставлений на тему о полезности обществу и высокоморальности служения идеалам, правда, без уточнения — каким именно. Просьба была выполнена Аркадием Матвеевичем ровно наполовину, ограничась одним только приглядыванием, ибо отец мой, скорее всего, запамятовал, что князь еще в моем возрасте службу забросил, справедливо рассудив, что лавры Сперанского и Канкрина ему никоим образом не грозят, продал дом в столице и рванулся в сельские кущи — спасать приходящее в полный упадок имение. Уж не знаю, какие идеалы применительно к Кашину имел в виду мой отец, но я нашел в нем только один — и самый пренеприятный — трогательное до отвращения преклонение перед седою стариной, о коем я уже упоминал выше, так что моя аморальность могла все лето почивать спокойно — трогать ее за раздутые жабры никто и не собирался.

Самое же комичное заключалось в том, что дядюшка был всего лишь на одиннадцать лет старше меня, — сами понимаете, я имел полное право слушать его брюзжания, вооружившись изрядной долей скепсиса и иронии, считая его жизненный опыт немногим более моего собственного, с тою только разницей, что почтеннейший Аркадий Матвеевич имел уже супругу и двух детей, а я же — не уставал благодарить судьбу за то, что не успела еще связать меня по рукам и ногам. Что же касаемо до разочарования нестарого еще сорокачетырехлетнего мужчины в действительности, на мой взгляд, вовсе не такой уж кошмарной и уж тем более никак не сулящей стране ад и разрушения, то сие было, и правда, непонятно: Аркадий Матвеевич походил или, вернее, старался походить на былых вельмож екатерининской эпохи, и выходило это у него откровенно плохо, если не сказать карикатурно — так, должно быть, представляют Фамусовых в скверных провинциальных театриках. Самое же печальное, что супруга его Авдотья Михайловна, урожденная Берендеева, всячески поддерживала мужа в его вкусовых пристрастиях, не по делу и не к месту вставляя в речь свою совсем уж диссонирующие с веком нынешним слова: «паки», «сиречь», «токмо»; «дондеже» и прочий архаичный набор времен Алексея Михайловича Тишайшего. Помню, как не выдержали и, переглянувшись, прыснули со смеху мы с дочерью Кашиных Дашей, когда, во время одной из подобных фраз Авдотьи Михайловны, в тишине июльского вечера раздался резкий гудок паровоза с железной дороги, пролегающей всего в паре верст от имения.

Этим летом в Медынском — так называлось родовое имение князей Кашиных — кроме вашего покорного слуги и обоих супругов проживало и гостило еще^ некоторое количество персон, которых я и постараюсь вам описать как сумею.

Прежде всего это дочь Аркадия Матвеевича Даша, имя которой я уже упоминал. Сия девятнадцатилетняя особа, как вы понимаете, приходилась мне кузиной, и оценить женские прелести родственницы мне было бы весьма затруднительно, ибо, как бы хороша она ни была, мне до этого, собственно, дела нет никакого — яблочко достанется все одно не мне, пусть же счастливчик и заливается соловьем насчет ее достоинств. Хотя, конечно, ежели по совести, — Даша была весьма недурна собою, роста изрядного, и, если бы не несколько подпортивший кашинскую породу берендеевский вытянутый нос, ее можно было бы назвать красавицей, достойной не прозябания среди ярославских просторов, а даже и внимания самых именитых петербургских кавалеров. Во всяком случае, в столице я встречал дам и значительно в меньшей степени одаренных природою и тем не менее пользовавшихся значительным успехом. Даша была смешлива, любила солить огурцы и варить варенье, обожала всяческие стихи, причем не всегда лучшего письма, охотно, но неважно музицировала и пыталась рисовать натюрморты, выходящие из-под ее кисти так же дурно, как и музыка, — одним словом, была в меру развитой, по провинциальным меркам, девицей и полностью снабжена всеми необходимыми для удачного замужества качествами, чтобы будущий супруг не заскучал ненароком долгими деревенскими зимами.

Был, впрочем, и жених — владелец имения неподалеку, некто Вадим Викентьевич Кубацкий, проживавший в пяти верстах вместе с сестрою Натальей — старой девушкой лет пятидесяти с изрядным хвостиком. На правах старинного друга семьи, ибо еще отец его — Викентий Сергеевич — дружил с батюшкой Аркадия Матвеевича, Кубацкий наведывался в Медынское едва ли не каждый день, иногда и вовсе ночуя в специально отведенной для него комнате. Он, не прикладывая к тому ни малейших усилий, вероятно, только лишь по причине своего вдовства и практически полного отсутствия конкуренции, официально числился женихом Даши и, скорее всего, догадывался об этом, не предпринимая никаких попыток к подтверждению или опровержению сложившегося public opinion [1]. Собою же Вадим Викентьевич представлял забавный сплав утонченного сибарита — также не без налета некоей провинциальности — и современного делового человека, уже успевшего отведать прелести промышленного бума и вкус недурных дивидендов, получаемых при должном отношении к делам. Подрядившись на поставки леса для строительства железной дороги, он нещадно уничтожал немалое количество растительности в принадлежащих ему угодьях и, более того, не раз уговаривал Аркадия Матвеевича продать ему свой лесок по сходной цене, но, будучи рачительным приверженцем старины, тот упорно не желал даже слушать соседа, ссылаясь на батюшку, деда и тени таких позабытых предков, что, думаю, и сам в них путался.